— Иисусе! — вырвалось у него. — Иисусе!
Мгновение ему казалось, что из-за двери на него смотрит лицо. Очертания его были смазаны уличным светом, и лицо располагалось ниже, чем можно было ожидать, словно открыть на стук Кэрни послали маленького ребенка.
Внутри ничего не изменилось. Тут с 1970-х ничего не менялось и уже никогда не изменится. Стены оклеены желтоватыми, цвета заскорузлой пятки, обоями. На лестнице секунд на двадцать загорались, а затем снова гасли низковольтовые лампочки накаливания. Из ванной тянуло газом, а со второго этажа — каким-то несвежим варевом. Все эти запахи забивал мощный аромат аниса, раздражавший слизистую носа. Сверху в лестничный колодец сочилось гневно-оранжевое сияние лондонской ночи.
Валентайн Спрэйк лежал под яркими флуоресцентными лампами в меловом круге, начерченном по голому паркету одной из комнат верхнего этажа. Его тело было прислонено к подлокотнику кресла, а голова скошена набок, словно он позировал перед камерой. Его нагое тело блестело от какого-то масла, которым он вымазался. Редкие, имбирного оттенка волоски в паху поблескивали тоже. Рот Спрэйка был разинут, а на лице застыло выражение одновременно болезненное и спокойное. Он был мертв. Его сестра Элис сидела на раздолбанном диване за пределами круга, вытянув ноги перед собой. Кэрни помнил ее девочкой-подростком, неловкой и заторможенной. Теперь она превратилась в высокую женщину лет тридцати с небольшим, темноволосую, с очень белой кожей и тонкой линией усиков над верхней губой. Ее юбка задралась, обнажая белые объемистые бедра. Элис неотрывно глядела поверх головы Спрэйка на картину, висевшую на противоположной стене. То было странное дешевенькое произведение религиозного искусства, стереоскопическая картинка на тему моления в Гефсиманском саду, выдержанная в зеленых и синевато-серых тонах, и казалось, что голова и верхняя часть туловища Христа выпирают из картины в комнату в попытке неуклюжего, но целеустремленного объятия.
— Элис? — произнес Кэрни.
Элис Спрэйк издала звук, похожий на «йо-йо, йо-йо».
Кэрни зажал рот рукой и осмелился продвинуться чуть дальше в комнату.
— Элис? Что тут случилось?
Она посмотрела на него пустыми глазами, потом опустила взгляд на себя, затем снова сосредоточилась на картине и принялась с отсутствующим видом мастурбировать, запустив пальцы в промежность.
— Иисусе! — вымолвил Кэрни.
Он снова глянул на Спрэйка. Спрэйк сжимал в одной руке старый электрический чайник, а другой держал брошюру Йейтса «Hodos Chameleontos». [42] Мгновением раньше, вероятно, он держал руки воздетыми кверху, имитируя иератический жест фигуры на карте Таро. На полу перед телом Спрэйка валялись предметы, которые упали с его колен в миг смерти. Морские раковины, череп маленького животного, сербские цыганские украшения, принадлежавшие его матери. Было похоже, что в комнате должно было произойти какое-то событие. И, несмотря на окончательность всего, что уже случилось, это событие еще могло произойти.
Элис Спрэйк проговорила:
— Он был хорошим мальчиком.
Она громко застонала. Заскрипели и смолкли продавленные пружины дивана. Спустя миг она встала и одернула юбку, прикрыв бедра. Кэрни прикинул, что в ней футов шесть росту, если не больше. Ее физические размеры заставляли его робеть, и она это знала. От нее исходил густой сексуальный дух.
— Майки, я с этим разберусь, — сказала она. — Но ты должен уйти.
— Я пришел за помощью.
Элис его заявление не тронуло.
— Это ты виноват, что он таким стал. Он свихнулся, когда тебя встретил. А ему ведь были суждены чудесные свершения.
Кэрни уставился на нее.
— Спрэйк? — недоверчиво спросил он. — Ты про Спрэйка говоришь?
Он не удержался от смеха.
— В день, когда мы встретились, Спрэйк бродяжничал по железнодорожным вагонам. Он себе татуировки ручкой «Бик» делал.
Элис Спрэйк выпрямилась.
— Он был одним из пяти самых могущественных волшебников Лондона, [43] — спокойно сказала она. И, подумав, добавила: — Мне ведомо, чего ты страшишься. Если ты не уйдешь сейчас же, я напущу его на тебя.
— Нет! — вскрикнул Кэрни.
Он понятия не имел, на что способна Элис. Он постоял, панически переводя взгляд с нее на мертвеца и обратно, затем выбежал из комнаты, ссыпался вниз по лестнице и вылетел на улицу.
* * *
Когда он осмелился вернуться домой, Анна спала. Она закуталась в одеяло по самую макушку. Повсюду торчали новые записки. «Проблемы других — это их собственные проблемы, — пыталась напомнить она себе. — Ты не отвечаешь за чужие проблемы».
Кэрни тихо прошел в дальнюю комнату и принялся в темноте опорожнять содержимое ящичков стеллажа, сгребая одежду, книги, колоды карт и личные вещи в сумку с логотипом «Марин». Комната выходила в центральный дворик жилого блока. Вскорости послышались голоса с одного из нижних этажей. Словно бы мужчина и женщина спорят, но слов не разобрать, лишь общее ощущение потери и угрозы. Он встал с колен и задернул занавески. Голоса продолжали просачиваться внутрь. Сложив в сумку все, что хотел, он попытался ее застегнуть. Замок заклинивало. Он опустил взгляд. Сумка и все предметы, в нее сложенные, покрылись равномерно плотным мягким слоем пыли. Он с такой ясностью почувствовал, как жизнь утекает впустую, что снова впал в ужас. В соседней комнате проснулась Анна.
— Майкл? — позвала она. — Это ты? Это ведь ты, правда?
— Иди спать, — посоветовал Кэрни. — Я просто за кое-какими вещами зашел.
Пауза. Анна переваривала услышанное. Потом сказала:
— Я тебе чаю заварю. Я как раз собиралась чаю заварить, но уснула. От усталости отрубилась без задних ног.
— Не нужно, — сказал он.
Он услышал скрип кровати: она поднялась. Вошла, потянулась на пороге, зевнула и потерла лицо руками; она была в длинной хлопковой ночнушке.
— Ты что делаешь? — спросила она. И наверное, унюхала засохшую на куртке блевотину, потому что добавила: — Ты болен?
Внезапно зажегся свет. Кэрни зачем-то дернулся прикрыть сумку. Они стояли, моргая друг на друга.
— Ты уходишь.
— Анна, — сказал Кэрни, — так будет лучше.
— Да как ты смеешь так говорить, черт бы тебя побрал! — завизжала она. — Как ты смеешь даже заикаться, что так-де будет лучше?
Кэрни начал было отвечать, но замолк и пожал плечами.