Интерьер был кропотливо скопирован с небольшой голограммы «Живая музыка весь вечер, 1989», в свой черед почерпнутой из экспозиции известной антрепренерши Сандры Шэн. Гостя это, казалось, забавляло и удивляло в равной степени, как и публика Лонг-бара, представленная преимущественно беловоротничковыми юношами из корпоративных анклавов вниз по пляжу, Доко-Джин и Кенуорси. Достигнув средних лет, гость приучился хвалить то, что нравится другим, покуда от него не требовали в том активного соучастия. Улыбаясь своим мыслям, он раскурил трубку. Он занимал один и тот же столик уже давно, быть может, около месяца, каждый вечер. Он выдвигал стул, садился, затем, приподнявшись, аккуратно снимал пепельницу с уголка барной стойки и снова садился. Действия его были отмечены дотошностью, какой можно было ожидать в чужой гостиной или в собственном доме, требуй от него супруга постоянного соблюдения установленных ею формальностей. Он глядел на огонек своей трубки. Он заводил разговор с девушкой, годящейся ему во внучки, извлекал бумажник напоказ ей и ее парню в черной сетчатой майке и рабочих сапогах, а из бумажника выуживал предмет, в неверном свете Лонг-бара могущий сойти за визитную карточку, чем оба немало впечатлялись.
Фактически же он выглядел старше своих лет, а жена его была мертва, и чем бы он ни занимал себя, мысли его никогда не покидали этой темы.
Звали его Эшманн, и он был частным детективом.
* * *
В середине первого из проведенных здесь вечеров Эшманн отметил своеобразный разрыв непрерывности существования Лонг-бара. У парочки музыкантов под неоновой вывеской на захламленном подиуме, между Лонг-баром и дверью туалета, открылось второе дыхание. Они взяли длинную руладу, извлекая из ночного воздуха, словно бы траченного эктоплазмой, призрачные звуки бибоп-джаза четырехсотлетней давности, рожденного на другой планете. Композиции перемежались смехом и выкриками публики; запах готовки на миг усилился, как и восприятие бутылок пива «Жираф» в окружении смятых салфеток, следов темно-красной помады на пустых бокалах, плотного аромата духов «Anaïs Anaïs» в воздухе. Столы, ближайшие к музыкантам, пустовали, а в пространстве между столиками и подиумом начали возникать люди. Непохоже было, что это клиенты Лонг-бара. Вид они имели шокированный, роста были высокого, носили дождевики и взирали на окружающее с побелевшими лицами: худые, налысо бритые ребята, похожие на узников концлагеря, женщины с косящими по уголкам глазами – бедняки, оборванцы, тронутые не слишком заметными, но гротескными печатями уродства. Они возникли из туалета, протиснулись между пианино и барной стойкой, а потом, моргая сконфуженно и возбужденно, то ли от музыки, то ли от света, разбрелись в стороны.
Хотя они появились из уборной, Эшманн немедленно понял, что они туда навряд ли вообще заходили. Когда каждая из этих фигур проявлялась в оранжевом свете, могло показаться, что сама музыка вызвала их к жизни. Как если бы там, на задворках кафе «Прибой», где Зона Явления встречалась с морем, музыка джаз-бэнда придавала тьме новые формы, выжимая их из мрака на свет – грубые и кособокие, словно из пригоршни мокрого песка вылепленные. Они обладали достаточной живостью, чтобы, раз сориентировавшись, заказывать напитки в баре и, смеясь и перекрикиваясь, выбираться на освещенную улицу. Человек, похожий на Эйнштейна, задумчиво посмотрел им вслед.
Следующим вечером он привел с собой ассистентку.
– Видишь? – спросил он ее.
– Вижу, – согласилась та. – Ну и что с этим можно поделать?
Она была аккуратной амбициозной девушкой на месячном испытательном сроке, носила полицейскую форму, свободно владела тремя языками гало и перекроила себя для прямого подключения со всеми онёрами. Такая перекройка угадывалась по ее глазам, зачастую несфокусированным, и по дискретным потокам кода, струящимся на тыльной стороне одного плеча, словно умные татуировки. Опыт ее исчерпывался работой в спортивной полиции (слово спорт, как напомнил себе Эшманн, здесь служило стандартным эвфемизмом для подпольных боев без правил), а специализировалась она на преступлениях, связанных с нарушениями протоколов мизостатинового блокатора в протеомах имплантов. Она так и не сумела его толком посвятить в тонкости сей дисциплины, да и какой от нее прок в Полиции Зоны? Они стояли рядом с кафе «Прибой» под теплым бризом и смотрели, как во мраке, там, где ореол Явления смыкался с водой, сияют фиолетовые волноломы и призматические экраны любопытных оттенков, и она спросила:
– Как считаете, они из Зоны?
Эшманн полагал, что это самоочевидно. Но чтобы ее подбодрить, лишь заметил вежливо:
– Я и сам об этом думал.
Его не слишком радовала такая возможность. Это, подумал он, ознаменует радикальную перемену. Отправную точку событий, после которых в городе Саудади станут появляться люди, что вышли из Зоны, но перед тем туда не зашли, а достаточно для этого будет одной лишь музыки.
– Кто бы они ни были, – продолжил он, – они нам тут не нужны.
– Я вызову отряд, – сказала ассистентка.
По ее предплечью заструился код. Она врубилась: странные, оттенка прибоя глаза на миг расфокусировались. Губы слегка шевельнулись, хотя она не произнесла ни слова. Эшманн осторожно положил ей руку на плечо.
– Еще рано, – осадил он ее. Голос сыщика прервал связь. Она рассеянно взглянула на него, словно пробудясь от реалистичного сна.
– Я всегда предпочитаю немного понаблюдать, – пояснил он, – а уж потом что-то предпринимать.
Голос его прозвучал извинительно. У Эшманна всегда была высокая текучка ассистентов, поскольку он им то и дело объяснял: «Настоящий детектив начинает расследование в центре лабиринта, а преступления пробиваются к нему через этот лабиринт. Никогда не забывайте, что в сердце лабиринта скрыто ваше собственное сердце». Другая его любимая присказка озадачивала привыкших искать ответы молодых людей и того пуще: «Неуверенность – все, что у нас есть. Это наше преимущество. Это сокровище нашей эпохи».
Теперь он сидел в Лонг-баре, в излюбленном своем уголке, и размышлял, достаточно ли уже виденного здесь.
Стоило ему решить, что да, достаточно, как изменилось его восприятие этого места и того, что тут могло случиться. Дверь распахнулась, и вошел человек, знакомый Эшманну: Антуан Месснер, которого все звали Толстяком Антуаном. Толстяк Антуан никого не интересовал. За ним тянулся шлейф низкомаржинальных контрабандных полетов в нескольких световых отсюда, в Радиозаливе. Он держался на плаву, выполняя несложные заказы: возил экзотические изотопы, культиваров и местные виды, охваченные эмбарго, или портняжные пакеты для торговли детьми. Свои корыта, динаточные грузовички серий HS-SE или HS-SE2, Антуан оснащал дешевыми навигационными системами, откуда то и дело вытекал нелегальный дочерний код, с помощью которого Толстяк ориентировался в сложных гравитационных аттракторах и мусорниках Залива. Он придерживался правила: два полета максимум, потом корабль на свалку. Рискованной частью плана выступал даже сам код. Если расслабиться не вовремя, код вырвется из математического пространства и посреди ночи пролезет тебе в башку. Если же соблюдать чистоту, этот код позволит тебе все время опережать на шаг ЗВК, но тут еще и пилотские таланты требовались. Как следствие, нагрузка на нервы получалась дикая. Объявившись в Саудади, Антуан постоянно слонялся без дела или, точнее говоря, служил мальчиком на побегушках у Вика Серотонина, потому в обществе его принимали за сбитого летчика.