— ДАМБАЛЛА! — еле выдавила она ненавистное, но столь близкое ей имя. Имя ее персонального сатаны.
— Анника! Борись! — голос Амелии, белой тенью метавшейся в кровавых глазах Дамбаллы, не доходил до Анники.
— Подумай обо мне! Подумай! Помоги мне! Позови меня! — не в силах вырваться из цепкого взгляда демона и помочь Аннике, взывал к своей подопечной хранитель.
— Верни мою до… — хрип, порожденный невыносимой болью, поглотил исходящие из ее сердца слова. Некая сила, удерживающая ее над горячим телом пустыни, отступила, и Анника с глухим стоном рухнула на кровавый песок. Пустыня ожила. Раскаленные крупицы адской боли вбуравливались в ее душу, собирались внутри нее в пылающие багровым жаром сгустки невыносимого страдания, бурлили и перемещались в недрах ее оглушенного сознания. Анника знала, что они ищут и куда направляются. И это знание, а вернее, исходящий от него ужас, был страшнее любой отпущенной ей боли.
И она должна была бороться с ней. Во имя собственной души. Во имя души своего ребенка. Во имя души безусловно верного ей ангела.
— Амелия… помоги мне… Амелия… — вложив остатки воли в крупицы рассыпающегося сознания, прошептала Анника.
— Ты… принадлежишь… мне… — равнодушно-безжалостный, как стальной клинок, голос Дамбаллы вонзился в сердце Анники.
— Но Я не принадлежу тебе! — использовав направление демонического удара, освобожденный ангел успел раскрыться над духовным сердцем Анники белоснежным сияющим куполом. И принять на себя разрушительную ярость смертельной ненависти Дамбаллы.
— Ах, ты, мерзавка… — внезапно осевший голос демона зашелестел и заструился, изливаясь из покидаемой человеческой души.
— Амелия! Помоги! Амелия! О, Боже! Нет! Нет! — взвившийся визгом, крик Анники почти сразу же потонул в окружившем ее змеином шипении. Багровый песок вокруг ее тела забурлил сонмом черных блестящих змей. — Амелия… — беспомощно распростершись на ковре из извивающихся змей, Анника закрыла глаза, смирившись с выпавшей ей судьбой.
— Прости Дамбаллу! — голос Амелии звучал поразительно близко. Так близко Анника не чувствовала ангела никогда. Он, наконец, сумел проникнуть в духовное сердце подопечной, пусть и ценой ее невероятного страдания. Сколь часто путь к свету открывается через познание абсолютной тьмы…
— Не могу… — слабея от сжирающего ее страха, мысленно прошептала девушка. — Не могу…
— Прости его! Ты должна! — слова, произносимые ангелом, становились все менее и менее различимыми. Как будто он улетал куда-то очень далеко… Покидал ее…
— Он… убил… мою… дочь… — захлебываясь горечью невыплаканных слез, густым туманом стоявших в ее душе, подумала в ответ Анника. Не ощущая своего тела, целиком скрытого под шевелящимся змеиным покрывалом, она отрешилась от него, вновь погрузившись в пучину болезненных, но столь живых воспоминаний.
— Прости его ради твоей дочери!
«Амелия, Амелия», — навязчивым москитом крутилось до боли знакомое имя в угасающем сознании Анники… Как могла Амелия покинуть ее в момент настоящей смерти? Или она отброшена куда-то Дамбаллой? И вообще, была ли она на самом деле? Все это сон, дурной сон… Скоро он закончится, и она проснется в собственной кровати… И чудовищная слабость, и тревожащий ее покой голос исчезнут, забудутся… А то, что забылось, будто и не существовало вовсе…
— АННИКА! — она скорее почувствовала, чем услышала голос ангела. — Прости меня. Я не смогла тебя защитить… Моя сила на исходе… Я умираю…
— Я умираю… — эхом повторила Анника. — Я умираю…
И в безличностно-злобном взгляде неотрывно глядевшего на нее Дамбаллы, среди снующих в нем черных теней, она вновь увидела прелестное личико своей новорожденной дочери… Окруженная тающим на глазах белым ангельским сиянием, она улыбалась ей. Так светло и искренне, как могут улыбаться только совсем маленькие дети…
И в последнем волевом усилии, подчинившись вспыхнувшему в ее сердце желанию умереть в светлом, в память о любимой дочери, настроении, она сосредоточилась на том единственном чувстве, что раскрывалось в нем сейчас. Имя ему было — благодарность.
— Амелия… Спасибо… За все… Я прощаю Дамбаллу… Ради тебя…
Волшебной чистоты и силы голос Мираса разливался над скованным потрясенным молчанием ресторанным залом. Слезы, обильно выступавшие на глазах сидевших за столиками мужчин и женщин, отражали щедрую игру света в богатом хрустале парящих над залом огромных люстр. В свою очередь отражаясь в хрустале, голос Мираса рассыпался мириадами сияющих невероятной красотой звуков и звучаний…
Закончив петь, Мирас улыбнулся в абсолютную тишину, обычно следующую за последним музыкальным аккордом. И усердно раскланялся именно в тот момент, когда зал взорвался оглушительными аплодисментами.
Выступая на бис, он бросил несколько взволнованных взглядов на дверь возле сцены. Оттуда должна была выйти Камилла, чей номер был следующим после его. В последнее время она была слегка не в себе… Мирас старался убедить себя, что виной тому он сам, его неумение обращаться с женщинами и строить с ними долгие и серьезные отношения… Но чем чаще он повторял эту мысль, тем отчетливее понимал: отнюдь не его привычки встали клином между ним и Кристиной, а тот инцидент в приемной Шалкара.
Шалкар… Мирас не знал уже, что о нем думать. Раньше он казался ему очень конструктивным человеком, превосходным бизнесменом и отличным стратегом. Он не раз поддерживал Елену, без конца повторяющую о своей благодарности продюсеру. Действительно, Шалкар неоднократно помогал страждущим. Например, он оплачивал обучение начинающих певцов в консерватории. Проводил благотворительные концерты. Жертвовал деньги в хосписы. Да, он помогал людям. Но что-то во всем этом было не так… Что именно, Мирас никак не мог понять. И только после происшествия в приемной, когда Шалкар столь очевидно спровоцировал ревность между ним самим и Камиллой, чуть не рассорил Альфео и Елену — после этого события Мирас осознал небеспочвенность мучивших его подозрений. Как, оказывается, больно не знать — хорош человек или плох! Надо научиться доверять теплу или холоду, возникающим в сердце в ответ на деяния людей. До овладения этим умением неопределенность была и будет главным врагом для Мираса.
После инцидента он попробовал поделиться своими мыслями с Еленой, но прима настолько злобно набросилась на него, отстаивая дорогой ее сердцу добрый взгляд на Шалкара (или на идеальный образ самой себя, спроецированный ею на продюсера), что Мирас поспешил ретироваться. До чего странно ведут себя люди! Ни за что не изменят мыслей, даже не подвергнут их сомнению, если им выгодно придерживаться определенной точки зрения. Конечно, Елене было выгодно считать Шалкара добрым человеком. Поклоняясь ему, она обеспечивала постоянное здоровье сыну (Шалкар оплачивал дорогостоящее лечение хронического недуга), и ей самой кое-что перепадало, а именно — статус первой певицы, примадонны шалкаровского продакшна.