Он встал перед траченным временем гробом. Простое кленовое дерево из древних лесов, сведенных четыреста лет назад, чтобы построить Квебек. Гамаш чувствовал дрожь в правой руке и понимал, что она видна другим.
Он вытянул руки – и дрожь прекратилась. Взявшись за крышку, он представил себе, что сейчас случится. После нескольких сотен лет поисков, после жизней, потраченных на то, чтобы найти останки отца Квебека, после его собственного детства, которое прошло в чтении книг, в переживании прошлого, воссоздании его вместе с одноклассниками. С жезлом в руке стоял он среди камней в парке Мон-Руаяль, отдавал команды громадным кораблям, возглавлял армию, идущую в благородное сражение, выходил живым из страшных штормов. Герой. Вот кем был для него и всех других школьников Квебека Самюэль де Шамплейн.
Землепроходец, картограф. Создатель Квебека.
Гамаш посмотрел на свои большие руки, касающиеся старого дерева.
Самюэль де Шамплейн.
Гамаш отошел в сторону и жестом пригласил Эмиля занять его место. Старик покачал головой, но Гамаш подвел его к гробу, отступил назад и улыбнулся своему наставнику.
– Merci, – одними губами сказал Эмиль.
Вместе с главным археологом они медленно, осторожно подняли тяжелую освинцованную крышку.
В гробу лежал скелет. Наконец обретенный.
После долгого молчания главный археолог, глядя в гроб, произнес:
– Если только у Шамплейна не было еще одной большой тайны, то это не он.
– Почему? – спросил Гамаш.
– Это женщина.
Что-то изменилось. Жан Ги Бовуар чувствовал это. Люди теперь смотрели на него иначе. Они словно видели его обнаженным, видели человека уязвимого, ранимого – и больше ничего.
Не того человека, каким он был на самом деле. А другого, отредактированного Жана Ги Бовуара с видеоролика.
Этот ролик просмотрели все. Это было очевидно. Бовуар единственный в Трех Соснах не видел его. Он да, может быть, Рут, которая едва ли вышла из каменного века.
Но если обитатели Трех Сосен думали, что знают кое-что про него, то и он знал кое-что про них. Что-то такое, чего не знали другие. Он знал, кто убил Отшельника.
Пятница клонилась к вечеру. Клара, Питер и Мирна сидели со Стариком Мюнденом и Женой, на руках которой спал Шарли. За другим столиком прихлебывали пиво Марк и Доминик Жильбер, а мать Марка, Кароль, пила белое вино. Были тут и Рор и Ханна Парра. А их сын Хэвок обслуживал столики.
Рут сидела одна. За стойкой бара стоял Габри.
Распахнулась дверь, и в бистро ввалился кто-то еще – человек стряхивал снег с шапки, топал об пол ногами. Винсент Жильбер, святой мерзавец, доктор, который так гуманно обошелся с Бовуаром и был так жесток с другими.
– Я опоздал? – спросил он.
– Опоздал? – удивилась Кароль. – Куда?
– Ну, меня же пригласили. А вас что, нет?
Все повернулись к Бовуару, потом к Кларе и Мирне. Старика и Жену, как и супругов Парра, пригласили на выпивку эти две женщины. Жильберы пришли по приглашению Бовуара, а Рут была частью интерьера.
– Patron, – произнес Бовуар, и Габри запер входную дверь, а потом и боковые двери, через которые в бистро можно было попасть из соседних магазинов.
– Что это у нас тут намечается? – спросил Рор Парра, который выглядел раздраженным, но не встревоженным.
Он был невысок, коренаст и силен, и можно было только радоваться тому, что он не встревожен. Пока.
Все уставились на Бовуара.
Перед этим он перемолвился несколькими словами с Габри, попросил его выпроводить всех остальных клиентов, чтобы остались только те, кто был ему нужен. За окном пошел снег и начал задувать ветер, снежные вихри виднелись в свете, льющемся из окон. Когда придет время расходиться, метель разыграется не на шутку.
Внутри было тепло и уютно, и хотя ветер и снег бились в окно, это только увеличивало ощущение безопасности. В каминах горел огонь, и пусть ветер наседал на стены, но старое здание стояло прочно.
Как и все остальные дома в Трех Соснах и как их обитатели, этот дом был готов ко всему. И теперь все глаза смотрели на Бовуара.
Не было ли в их глазах жалости?
– Ну ладно, психи, так чего собрались-то? – спросила Рут.
Арман Гамаш сидел в библиотеке Литературно-исторического общества и не мог поверить, что еще неделю назад едва знал о его существовании и не был знаком с его членами, а теперь ему казалось, что он знает их, как себя самого.
Совет собрался еще раз.
Напряженный, подозрительный Портер Уилсон восседал во главе стола, пусть при этом он и не был лидером по природе. Настоящий лидер сидел рядом с ним и всю их жизнь, неторопливую, размеренную, подбирал обломки того, что сломал и бросил Портер. Элизабет Макуиртер, наследница громадного состояния Макуиртеров, состояния, давно канувшего в вечность и оставившего от себя только фасад.
Но Гамаш знал, что фасад имеет значение, в особенности для Элизабет Макуиртер. В особенности для английского сообщества. И истина состояла в том, что они были одновременно и сильнее, и слабее, чем казались.
Английское сообщество было, конечно, мало и продолжало сжиматься, вымирать. О чем не догадывалось франкоязычное большинство, которое, несмотря ни на что, продолжало видеть в англичанах угрозу – если оно вообще их видело.
А в самом деле, почему бы и нет? Многие англичане все еще смотрели на себя как на законную властную силу. Предначертание, право, врученное им при рождении самой судьбой. Генералом Вольфом за две сотни лет до этого дня на полях, принадлежавших фермеру Аврааму.
Как белые в Южной Африке или южных штатах, которые понимали, что жизнь изменилась, и даже приняли эти перемены, но так и не смогли отделаться от глубоко спрятанной уверенности в том, что они по-прежнему отвечают за все.
За столом сидела Уинни, крохотная библиотекарша, которая любила библиотеку, любила Элизабет, любила работу среди вещей и идей, давно утративших всякий смысл.
Здесь сидел мистер Блейк в костюме и галстуке. Кроткий пожилой джентльмен, чей дом сжался от всего города до квартиры и, наконец, до этого великолепного зала. А на что готов человек, чтобы защитить свой дом?
Том Хэнкок сидел молча, наблюдал. Молодой, полный сил, умный, но чужой. Не здешний. Но это давало ему возможность яснее видеть происходящее, которое и видно разве что издалека.
И наконец, Кем Хэслам. Голос которого был либо не слышен, либо разрывал перепонки.
Человек крайностей, который либо сидел тихонько на стуле, либо пересекал замерзшую реку.
Человек, чьи жена и дочь были похоронены в Квебеке, но который не считался квебекцем, хотя ничего другого и ожидать было нельзя.