– На взятку деньги?
– С ума сошел? Может, это у вас в Москве так дела решают, а у нас порбовцы цельнолитые. Тронешь, аж звенят от сознания своего долга. Нет, ПОРБ отвалит, если на счету семьи будет не меньше тысячи алтын. Дети нынче недешевы, Ярцев.
– А еще одна тысяча зачем?
– Дерева накупить, построить самолет и улететь отсюда к ядреной фене! – сверкнула глазами Катерина Федоровна. – Все, я пошла. До школы, разрядник.
Ярцев только рот открыл, а она уже прыгала по камням, раздраженно размахивая сумкой.
И что это было?
Он поднялся, отряхнулся, пошел в другую сторону. Там, на диком лежале он еще не был. После таких разговоров надо проветриться.
«И чего она на меня набросилась? – подумал Ярцев. – Я, что ли, эти законы принял? Ребенка этой подруге сделал?»
Он замер на остром гребне скалы, закачался, ловя равновесие.
А может, она о себе говорит? Выдумала подругу, а сама залетела?
«И с чего она тебе такое будет рассказывать?»
А с чего она вообще это рассказала?
Денис сел на скалу у края прибоя.
– Ну вообще ничего с ними понять нельзя, – пожаловался он маленькому серому крабу, который осторожно выглянул из каменной тени. – Приходи – мне хреново, отвали – мне хреново. И где разум?
Море – ласковое, зеленое, прогретое жарким солнцем, шелестело, облизывало камень. Он смотрел в его светлую, дымящуюся серебром даль. Отец страшно злился, когда на Дениса находило такое состояние. Мерцание, как он его называл.
Он был будто зеркало в глубине комнаты. Там, за окнами шумела осень, тополя качались и бросали в окно свои серые тени, солнечный свет вместе с воздухом затекал в дом, где у дальней стены стояла тихая зеркальная гладь. В него падали обрывки разговоров, в него сыпались обломки света и тени, он впитывал все без остатка, без размышления, бездумно и безучастно. Он мерцал, а внутри, в прохладной зеленоватой зазеркальной мгле, скрытой даже от него самого, совершалась неведомая работа. Все укладывалось в его сердце, увязывалось нитями смысла, все само собой становилось понятным. И постепенно поднималось на поверхность, осознавалось им самим как неизбежность.
Стекло не только отражает, стекло проясняет.
Он мерцал, как линза, вбирая в себя видимый мир, приближал его, делал невидимое – видимым, непонятное – понятным, но вот беда – когда он возвращался, выныривал из этого своего мерцания, слова рассыпались, нити оказывались развязанными.
То, что он понимал, невозможно было сохранить и рассказать другим.
Но кое-что оставалось.
– Если хочешь, ты сможешь узнать все, – сказал кто-то. – Только попроси.
Ярцев оглянулся. Вокруг никого не было.
* * *
Плитка, плитка, серые квадраты, красные квадраты, черные стыки. Красная – жизнь, серая – смерть. Как ни старайся, все равно рано или поздно наступишь. Жизнь глупа, смерть неизбежна.
Сто раз говорила Жанке, чтобы не связывалась она с этим разрядом. А она, дура, заладила – «он меня любит».
Единственный, кого Мацуев любит, это он сам.
Конечно, у нее не было тысячи алтын. Едва полтинник набирался и тот весь расписан.
Ничего не сделать, можно только плакать. Но плакать Катя не хотела.
– Не дождетесь, – сказала она соснам, шумящим над головой, стриженой траве, каштанам.
В голове крутилось и не исчезало Хельгино:
Господи, сделай меня ромашкой,
Белой звездой на зеленом поле,
Чтоб щекотали меня букашки,
Чтобы сжимал ветер в ладони.
Катя пошла по траве, плюя на все таблички, села под каштаном. Прижалась спиной к серой гладкой коре, набрала трескучий ворох сухих листьев.
Были бы это деньги, каждый лист – по алтыну, этого парка хватило бы на всю счастливую жизнь Жанки, и маленького, и ее мамы. Скольких бы накормили все парки мира, скольким бы помогли каштаны и дубы, березы и клены.
Она распихала смятые листья в карманы – просто так, без смысла, смысла вообще ни в чем нет. Уронила руки в траву, уткнула голову в колени.
Господи, сделай меня паутинкой,
Трелью ночной, соловьиной, звонкой,
Тенью, зерном, росой, кувшинкой,
Только не оставляй ребенком.
Пальцы ее в траве коснулись чего-то. Разбрасывают всякую фигню, посидеть в чистоте нельзя. Она подняла сверкающий красным лаком прямоугольник, на котором изгибался золотой дракон с изумрудными глазами. Частная казна «Лунчуань».
Какой-то растяпа платежку посеял.
Вместо имени владельца была вдавленная черта, прочерк, отсутствие имени. Катя провела по ней большим пальцем.
Во рту у нее пересохло, сердце вдруг забилось сильно-сильно.
Это значило, что платежка на предъявителя.
«Какая разница, – улыбнулась Катя. – Без подтверждения ключа и отзыва от личного умника ни в лавке, ни в казнохране ее не примут. Это же не «золотая серия», без подтверждения личности».
Она перевернула карту.
Иероглиф «юй». Беспредельная.
«Бред, – подумала Катя. – Такого не бывает. Я с ума сошла. Каштан на голову упал, мозжечок отбил».
Она поднялась, пошла напрямик, через розы, не обращая внимания на бабку, проходившую мимо.
– Совсем обнаглели, – восклицала бабка. – Ни стыда, ни совести, куда ж ты прешь, рыжая? Не видишь, что посажено?
Рыжая-бесстыжая кивала головой, не отрывая глаз от красного прямоугольника. Он сверкал ярче солнца, все вокруг казалось неважным, блеклым, ненастоящим, кроме него. Катя шла, шла по дороге, миновала пешеходный переход, только по разрешительному писку светоказа, шла и вертела платежку, перечитывала название казны, считала чешуйки на боку у дракона, гладила его глаза-изумруды, чуть выступающие из поверхности.
На ходу она сняла карту на умник, забила изображение в поисковик. Пролистала выпавшее по запросу печатное объявление.
«Частная казна «Лунчуань» выпускает ограниченный ряд беспредельных платежек «золотого ряда». Платежки предназначены для особо важных заказчиков и будут доступны в трех видах: золотой дракон на красном заднике, серебряный дракон на синем и бронзовый дракон на зеленом…»
Тень накрыла ее. Катя подняла глаза и увидела громаду «Самобранки» – четырехверховую громаду продуктовой лавки на улице Гатина, вот куда она забрела. На входе подмигивал зелеными огоньками ряд казнохранов, посетители заходили и выходили с тележками и сумками, вот пацан катился на самокате вслед за отцом, нагруженным покупками, вот провезли ревущую малышку, у которой из вафельного рожка только что вывалился шарик мороженого. Ее мама шла злая, энергично, от бедра толкая тяжелую тележку, и на ходу отчитывала дочку.