Приобретение Шэма нисколько не удивило его кузенов.
— Не мышь, так татуировка, — сказал Воам, — или серьга какая-нибудь, с чем-нибудь ты все равно вернулся бы, так что и это неплохо.
— Немало парней и девушек возвращаются с компанией из первого рейса на кротобое, — поддакнул Трууз. и энергично покивал. Воам подмигнул Шэму. Трууз кивал всегда. Такая уж у него была привычка. Кивал, даже когда молчал, словно ему было необходимо, чтобы он и мир всегда находились в согласии по любому поводу, в том числе и по поводу отсутствия повода.
Дом, где прошло детство Шэма: на середине улицы, поднимающейся круто в гору, с видом на рельсоморье, эпическую тьму которого время от времени пронзали огни идущих в ночи поездов. Дом был точно таким, каким он его оставил.
Он не помнил, как попал туда впервые, хотя смутно припоминал моменты, явно предшествовавшие этому событию: слышал голоса и ощущал надежную близость отца и матери. Шэм даже не знал, где именно он жил с ними на Стреггее. Как-то раз, довольно много лет назад, они с Труузом оказались в одной малознакомой части города, и кузен предложил показать Шэму его бывший дом. Шэм тогда нарочно наступил обеими ногами в самую середину грязной лужи, до колен испачкал брюки и потребовал, чтобы его вели домой переодеваться — лишь бы только не ходить туда, куда они шли.
Отец Шэма исчез почти целую жизнь назад — разбился на злополучном курьерском; никто точно не знал, когда и как это произошло и в каком именно квадрате обширного рельсоморья он встретил свою смерть. Труп его отца, несомненно, достался животным, а труп поезда — сальважирам. Вскоре после этого снялась с места и отправилась странствовать по островам архипелага и мать Шэма. От нее ни разу не было ни письма, ни весточки. «Слишком велико ее горе, — объяснял Воам Шэму, — чтобы вернуться. Снова быть счастливой. Одиночество — вот ее удел. Отныне и навеки». Она скрылась от Воама, который, как-никак, приходился ей кузеном, скрылась от сына и в какой-то степени от себя самой. Так она и осталась — скрытой.
— Какой ты стал большой! — кричал Трууз. — Посмотри-ка, у тебя развилась настоящая палубная мускулатура! Ты должен рассказать мне все, чему научился у доктора. Мы все хотим знать!
И Шэм рассказал им все, пока они сидели за бульоном. К своему удовольствию и немалому удивлению, он обнаружил, что, рассказывая, чувствует себя вполне в своей тарелке. Попробуй неловкий юноша, спотыкавшийся о кабели и опоры на крышах вагонов, рассказать такую историю два-три месяца тому назад, у него просто ничего не вышло бы. А теперь? Поглядите-ка на Воама и Трууза, как они уши развесили. И Шэм строил свой рассказ так, что у двоих его слушателей то и дело вырывались разные ахи и вздохи, а глаза поминутно лезли на лоб.
— …Так вот, — говорил он, — добрался я уже почти до самого вороньего гнезда, — капитан внизу вопит, как зарезанная, — вдруг вижу: летит прямо на меня птица, а клюв у нее острый, как бритва. И целит она мне этим клювом прямо в глаз. Тут, откуда ни возьмись, моя Дэйби, вцепляется в нее, и они начинают бороться… — и ни на твердой земле, ни в рельсоморье с его глубинами, ни в одном из двух небес не было силы, способной заставить Шэма признаться, хотя бы самому себе, что птица вовсе не спускалась так низко, а больше походила на точку в небе у него над головой, и что Дэйби не сражалась с ней не на жизнь, а на смерть, а, скорее всего, просто нацелилась на ту же мошку, что и она, так что их схватка была всего лишь мгновенным столкновением.
Но Воаму и Труузу нравилось. Кроме того, кое-какие события он пересказывал не приукрашивая. Например, извержение из земли полчища кротовых крыс; или про муравьиных львов, которые однажды глодали свою добычу прямо на виду их поезда; или про окрестности Боллона.
Он говорил, а Воам и Трууз ели; он говорил, а в небе уже встала яркая луна, и рельсы отвечали ей холодным блеском; он говорил, а вокруг дома шуршала и копошилась обычная ночная жизнь остова Стреггей. Его язык продолжал болтать, а мысли свободно витали вокруг Манихики в центре его мира. О том, что он видел на экране ординатора, он умолчал.
— Теперь ты настоящий мужчина, — сказал Трууз. — Можно тебе и с нами. Мы все трое взрослые. — При этих словах Трууза кузены горделиво переглянулись. — Будем поступать, как взрослые. Пойдем в паб.
И, хотя порой кузены выводили его из терпения, в тот вечер Шэм прямо-таки раздувался от гордости, шагая рядом с ними по крутым улицам Стреггея и поддевая время от времени носком ботинка какой-нибудь камень, который, прогрохотав по мостовым, утихал навеки где-нибудь в отдалении, возможно, даже в самом рельсоморье. Его отличное настроение почти не омрачил даже тот факт, что они пришли не куда-нибудь, а в «Проворного долгоносика», капитанский паб, один из самых известных в городе. Где наверняка уже сидела капитан Напхи. И разглагольствовала о своей философии, желтой, как лимон.
Внутри было умеренно шумно. Одни увлеченно спорили. Другие сидели и внимали тирадам звезд вечера. Напхи была там, слушала — выступал представительный мускулистый мужчина под два метра ростом. Судя по его каденциям, выступление длилось долго.
— Это Ваджпас, — прошептал Трууз. — У него была новая встреча.
— …Тем временем, — продолжал гигант, — моя философия стремительно уносилась от меня за горизонт. Понимаете? Прихватив с собой мою ногу. — Да, у него и вправду не хватало одной ноги, отметил Шэм. Он подумал, что капитаны временами должны жалеть о том, что имеют лишь два типа конечностей, которые могут похитить у них объекты их страсти. То есть групп всего две: человек руки и человек ноги; вот были бы у людей еще хвосты, или цепкие щупальца, или пара крыльев, тогда шрамов, дающих поводы для философствований, стало бы несравненно больше. — Но мне уже не было страшно. Перетягивая себе культю, чтобы не потерять больше крови, я смеялся. И пустил в погоню за зверем дрезину. Мой курс был на надежду. Гладкие холмы — его след — все время опережали меня на несколько ярдов. За моей спиной команда, стоя на перевернутом поезде, молила меня вернуться.
Огромный горностай остановился, изготовился к нападению, и вдруг выскочил из земли и навис надо мной. Я мог бы схватить его за шерсть, протяни я руку. Но он ускользнул, и я смотрел, как он исчезает за горизонтом, все быстрее и быстрее разгоняясь под землей в движении плавном, как танец. Я уже не хотел его ловить, мне достаточно было держаться с ним рядом и радоваться тому, что он позволял мне это. Я весь отдался скорости.
Ага, вот в чем дело. Значит, его философия — скорость. Ускорение. Капитан Ваджпас теоретизировал по поводу покрытой мехом гибкой стремительной твари, чьи острые зубы упорно тянулись к нему, нацеленные, словно пики, на его личность. В этом он видел смысл. Даже когда тварь откусила ему ногу и понеслась с ней прочь, это тоже было как посыл, попытка установить коммуникацию. «Иди за мной! — словно бы говорил зверь. — Скорее!»
И Ваджпас бросился в погоню за своей философией, громадным горностаем. Ускорение стало самоцелью, и жизнь Ваджпаса переменилась с тех пор, как он стал пророком скорости. И т. д. и т. п.