– Вот гад, – обращался он к дежурному, – попал все-таки. Куртку жалко, – с утра оттирал ее от крови, вечером буду зашивать от пули. Представляешь? Я так не то, чтобы до пенсии не доживу, до завтрашнего утра могу не дотянуть.

После этих слов Петрович осекся и уставился на экран телевизора, стоявшего за спиной дежурного. По телевизору шел новостной репортаж о дорожном происшествии с участием черного «Фрилендера». Миловидный старик прижимал к глазу граненое желтое стекло, интеллигентная блондинка что-то объясняла даме, стоящей к камере спиной. Когда дама обернулась, Петрович закричал на все отделение:

– Это она! Моя знакомая! Мужики, сделайте телик погромче.

Голос комментатора подытожил репортаж:

– После чего отец Амбросио скрылся в неизвестном направлении. Пресс-секретарь Патриархии отказался давать комментарии о цели визита представителя Ордена Иезуитов, пояснив, что его визит в страну носит частный характер.

– Что он сказал? – переспросил Петрович. – Орден Иезуитов? – и, схватившись за голову, откинулся на спинку стула. – Все, мужики. Если мы не поймем, в какую сторону побежала эта глупая курица, то к утру обнаружим только оперение от нее.

Неудачница

Трясущимися руками Мила открыла дверь своей квартиры. Скинув куртку и бейсболку прямо на пол, она прошла по темному коридору к ванной. Нащупав выключатель, щелкнула кнопкой и, зажмурившись от яркого света, перешагнула порог. Привыкнув к свету, она скинула с себя одежду и, набухав в джакузи побольше пены, повернула ручку крана.

Теплая вода успокоила дрожь. От свинцовой усталости начала болеть голова и захотелось плакать.

– Слезы, которыми оплакиваешь себя – разрушительны, – в дверном проеме стоял Базазаел.

Сетчатый джемпер на его голом торсе смотрелся вызывающе. Он мягкой походкой подошел к джакузи и сел боком на край бортика.

– Тебе меня не жалко? – попыталась быть слабой Мила.

– Ты сильная, а сильных жалость унижает. Почему не отдала камень?

– Кому?

– Рукам, которые к нему потянулись.

Мила почувствовала панику школьницы, которая забыла выучить урок:

– Сегодня было столько рук, которые к нему потянулись…

Базазаел медленно погрузил свою ладонь в шапку пены:

– Расскажи поподробнее.

– Я сделала все, как ты сказал, познакомилась с помощником и стала действовать по своему усмотрению. Съезжая с МКАДа, мы попали в аварию.

В это время Базазаел потянул шапку пены в сторону, оголяя поверхность воды. Наблюдающая за его движениями Мила продолжала свой рассказ, уже не понимая смысл собственных слов:

– Во встречной машине был старик, который спешил на важную аудиенцию. Он очень переживал из-за синяка под глазом, и я дала ему камень, чтобы он приложил к месту ушиба холодненькое.

– «Холодненькое»… – ухмыльнувшись, повторил Базазаел, продолжая раздвигать пену прямо над бедрами Милы.

– Затем камень забрала блондинка и передала его помощнику, а после этого меня попытался ограбить какой-то тип, но камня у меня уже не было.

– Что?! – Базазаел резко выдернул руку из воды.

– Кажется, он остался у помощника.

– Кажется? Этот камень перешел к нему из твоих рук?

– Нет. Его передала блондинка.

– Я же четко сказал, что камень должен быть передан тобой. Это означает, что твой помощник – ложный адресат. Немедленно верни камень! Неудачница! – приказал на повышенных тонах Базазаел, резко встал и вышел из ванной комнаты.

Накинув махровый халат поверх мокрого тела и шипящей на плечах пены, Мила выбежала следом. Проверив все карманы куртки, она достала мобильный и визитку.

– Так, «Ландрин Иннокентий Петрович», – сев на диван в гостиной, Мила набрала телефон, указанный в карточке.

Прослушав сообщение оператора: «абонент – сейчас не абонент», она окинула взглядом пустую комнату и, размахнувшись, что было сил, бросила телефон об стену. Затем, поджав под себя ноги, повалилась лицом на подушки дивана, задыхаясь от «разрушительных» слез.

* * *

Клод Дангон сидел около распахнутого в ночь окна, слушая шум редкого осеннего дождя. От бессонницы он потерял счет времени. Его бесплодные попытки понять, что же произошло с его дочерью, и почему ее обвиняют в таких страшных преступлениях, лишили его покоя, и все его ночное существование заключалось лишь в ожидании первых лучей солнца, чтобы снова отправиться к воротам городской тюрьмы. Там он тщетно будет умолять вечно пьяных стражников пропустить его к главному тюремщику. Эти стражи, такие падкие на любые виды подношений от убитых горем родственников, при упоминании имени Авелин вдруг превращались в непреклонных служителей узилища.

Его мудрая и деятельная Мария внезапно замкнулась и стала непроницаемым изваянием. Она сутками сидела на кровати в своей комнате, проронив за все время лишь несколько слов:

«Это я виновата в несчастье нашей девочки. Мои глупые представления о чести и ответственности погубили ее. Будь я просто матерью, желающей спрятать неразумного птенца под свое любящее крыло, она осталась бы дома. А жалкую стопку исписанной бумаги надо было тайно сжечь ночью».

Все попытки Клода заставить жену расшифровать смысл сказанных ею слов ничем не закончились, и он бросил это занятие.

В один из дней, вернувшись поздно вечером домой, в очередной раз ничего не добившись от тюремной стражи, он не застал Марию дома. Она появилась уже за полночь, обронив всего одну фразу: «Ворота монастыря закрыты на засов трусости», и снова замкнулась.

Добрые соседи забрали с заднего двора их дома всю птицу, чтобы та не погибла от бездействия своих хозяев. Клод не понимал, чем питаются его силы, и не знал, как поддерживает себя его жена, и этой ночью он принял решение вернуться пораньше от стен городской тюрьмы и, проложив свой путь через рынок, купить еды и заставить жену приготовить обед. А после этого постучаться в дома к своим друзьям, которые не закроют перед ними свои двери даже после случившегося, и обратиться к ним за помощью и советом. Отчуждение от людей – это самое верное средство для угасания разума и очерствения сердца. Для борьбы за дочь нужны сила духа и бодрость тела. Рассуждая подобным образом, он даже приосанился. Его мысли были прерваны стуком в дверь.

– Кого принесло в такое ненастье?

– Хозяин дома? – послышалось в ответ.

– Дома, – с этими словами Клод распахнул уличную дверь.

Грубо толкнув его в грудь, исполинского роста стражник, нагнувшись под притолоку, шагнул в дом. Выпрямившись по весь свой могучий рост, он громко пробасил:

– Маркиз Кастельбажак Барталеми-Луи-Анри де Гондрен собственной персоной, – И, отступив от двери, почтительно склонился перед ночной мглой.