Она полезла под стол.
Васек присел на корточки и, приподняв скатерть, с жаром продолжал:
— У нас все ребята любят его! И не то чтобы он очень добрый, он даже улыбается редко…
— Нашла, — вылезая из-под стола, сказала тетка и вдруг озабоченно спросила: — С чего же это он все улыбается да улыбается?
— Кто?
— Да учитель ваш. Эдак и с ученья твоего мало толку будет.
— Да ну тебя! — рассердился Васек. — Я совсем наоборот говорил.
— Это что же такое «наоборот»? — сдвинув на нос очки, строго допытывалась тетка.
Васек посмотрел на нее и прыснул со смеху:
— Ой, не могу!
— Ишь, смеяться-то ты горазд, — добродушно сказала тетка. — А вот посмотрю я, как в учебе поспеваешь. Очень уж вас балуют теперь. А про учителя ты лучше отцу расскажи: он человек самостоятельный, пускай сам разбирается, кто плох, кто хорош.
Васек с хохотом выкатился в кухню:
— Таня! Я тете Дуне про учителя рассказываю, а она… она… сначала… боксером его…
Васек беззвучно затрясся от смеха. Таня взглянула на его лицо и тоже залилась смехом. Тетка вышла в кухню и, поглядев на Таню, ехидно сказала:
— Не знаю, кто из вас старше да умнее!
Но слова эти только подбавили жару в огонь. Васек и Таня смеялись уже без всякой причины, неудержимо и весело.
Павел Васильевич пришел поздно. Он был взволнован предстоящей длительной поездкой.
— Недельки на три укачу, — говорил он, глядя на Васька теплыми, озабоченными глазами. — Ты тут не скучай, Рыжик…
В этот вечер они долго разговаривали. Васек торопливо рассказывал отцу все свои новости.
Учитель по рассказам сына понравился Павлу Васильевичу.
— Вот и гляди, чтобы не ударить перед ним лицом в грязь, — поучал он.
Тетка долго не гасила свет, но вмешиваться в разговор не решалась.
Утром в доме была суматоха. Тетка собирала отца в дорогу: пекла ему пирожки, складывала в чемодан белье и метила его, чтобы оно, чего доброго, не перемешалось с чьим-нибудь чужим.
Васек ходил за отцом по пятам и ежеминутно спрашивал:
— Ты целые три недели будешь?
— Три недели.
Васек вздохнул:
— Ну ладно. Сегодня все ребята принесут в школу свои работы или коллекции. Я тоже хотел выжженную коробочку взять и мамину рамку.
Отец и сын начали разглядывать выжженные Васьком вещицы. Васек осторожно держал в руках рамку. Из рамки смотрела на него мать со своей всегдашней спокойной, милой улыбкой.
— В бумажку заверни. Не потеряй там, — сказал отец.
— Ну, что ты!
Они поглядели друг на друга. Сердце у Васька сжалось.
— Приезжай скорей, что ли, — пряча рамку, сказал он.
— Паша, Паша, — закричала тетка, появляясь на пороге, — собирайся! Что ты с ним, как маленький, связался! С коробочками да рамочками…
— Ну-ну, — сдвинул брови отец, — не командуй. Это наши дела.
Он крепко обнял Васька. Васек благодарно и горячо сдавил руками его шею.
Тетка покачала головой и скрылась в кухне.
* * *
На кустах, обросших мохнатым инеем, наросли высокие шапки снега.
Сергей Николаевич шел из школы. Он не торопился. В глазах у него пестрел класс. Несколько фамилий и лиц уже запомнились, другие еще терялись в общей массе.
«Живые, хорошие ребята! И директор приятный…»
Сергей Николаевич вспомнил, как Леонид Тимофеевич, проводив его в класс, весь первый урок похаживал по коридору, как будто в классе сидели его собственные дети и держали экзамен перед новым учителем.
— Ну как? — вытирая платком круглую лысину, спрашивал он в учительской. — Как вам мои ребята?
Сергей Николаевич пожал ему руку.
Директор закивал головой.
— Там есть… Там есть пики-козыри! — сказал он, щуря смеющиеся карие глаза. — Но работать можно! Работать можно!
Учителя приняли Сергея Николаевича в свою среду просто и сердечно. Вожатый отряда Митя тоже понравился учителю.
Сергей Николаевич спрашивал Митю про пионерскую работу, сборы, экскурсии. Они вдвоем уселись на диван, а потом, стоя в дверях учительской, никак не могли расстаться, и Митя, силясь перекричать дребезжащий звонок, говорил:
— Мы на лыжах недавно через весь лес прошли… А девочки ребятам не уступают…
Сергей Николаевич взбежал на крыльцо маленького домика и крепко застучал ногами, отряхивая с калош снег.
Из комнаты его окликнул отец:
— Ну-ну, долго ты нынче! Как там дела?
Сидя в кресле, Николай Григорьевич приоткрыл одну половинку двери и, откинув голову, смотрел на сына из-под густых бровей светлыми голубыми глазами.
— Ну как? Познакомился? Подружился?
— Познакомился! — Сергей Николаевич повесил пальто, бросил на полку шапку. — И, кажется, подружусь!
— Ну и хорошо! Первое впечатление самое верное, говорят. За обедом подробно расскажешь. А у меня радость. Письмо получил. Матвеич мой объявился! На пасеке живет. Приглашает в гости. — Старик протянул сыну письмо: — Вот, читай!
— Да ну? Матвеич?! А про Оксану пишет? — пробегая глазами неровные строчки, спрашивал Сергей Николаевич.
— Пишет, пишет! Соскучилась твоя сестренка, — вздохнул отец.
Матвеич был старый товарищ Николая Григорьевича. В гражданскую войну оба они партизанили на Украине, потом расстались, изредка обмениваясь письмами и сохраняя старую дружбу. Теперь Матвеич звал старика на Украину: «Приезжай, старина! Полечим твои больные ноги».
От партизанских лет, проведенных в лесах и болотах, у Николая Григорьевича к старости разболелись ноги. Он редко куда-нибудь выходил и в отсутствие сына скучал, с нетерпением глядя в окно. Особенно мучило его безделье.
— Я ведь еще работать могу. Ноги мне не мешают, — грустно говорил он сыну — Ты вот всю ночь там что-то пишешь. Давай я хоть помогать тебе буду.
Как-то Сергей Николаевич попросил отца переписать свой доклад, с которым он должен был выступать на совещании учителей. Старик оживился, захлопотал и принялся за работу. Он тщательно переписал доклад разборчивым, крупным, немного детским почерком, без единой помарки.
— Ого! Да тебе мог бы позавидовать любой ученик четвертого класса! — смеясь, сказал Сергей Николаевич.
Вечером, выметая комнату, он обнаружил в углу скомканную бумагу — это были испорченные листы с кляксами. Но старик уже зарекомендовал себя как переписчик. И теперь Сергей Николаевич сам часто обращался к нему с просьбой переписать что-нибудь.