К плетню подходят два человека. По могучему сложению первого, заросшим щекам и лохматой гриве волос можно узнать кузнеца Костю, но Васек смотрит не на него. Через перелаз ловко перепрыгивает молодой хлопец, знакомым движением он откидывает со лба волосы, поворачивает голову к Косте… Короткий и радостный крик иволги рвется из вишняка. Сторож не выдерживает: он прыгает на дорожку и бросается на шею Мите.
Митя молча, без слов, прижимает к себе Васька, глядит в его одуревшие от счастья глаза и смеется…
— Пошли, пошли, — хмурится Костя, — не время.
Васек отрывается от Митиной груди, на ходу ловит Митины руки, изо всей мальчишеской силы жмет его пальцы… Это ничего, что они не успели сказать друг другу ни одного слова; что-то большее, чем слова, распирает грудь Васька.
— Все теперь прошли, — раздвигая кусты, шепчет Оксана. — Гляди в оба, голубенок мой…
Сторож снова напрягает зрение и слух, вглядывается в дорогу, ловит каждый звук.
А в хате Матвеича говорит секретарь райкома:
— Борьба будет жестокой, беспощадной! Уничтожать, истреблять врага всюду и везде, нападать внезапно, не давая ему опомниться! Поднять весь народ — вот наша задача!
Голос Николая Михайловича раздвигает стены, зажигает невидимые партизанские костры. Никто не узнал бы в нем теперь старика, опирающегося на палку. Острым взглядом охватывает он сидящих перед ним людей.
— Родина нас зовет, товарищи! — раздается чей-то взволнованный голос.
— За Родину!
Люди встают.
Потом они окружают стол, за которым сидит Николай Михайлович. Всем хочется говорить, спрашивать, поделиться новостями. Митя тоже подходит к столу. Костя легонько подталкивает его к секретарю райкома.
— У него, товарищ, душа смелая. Выдержанный он человек, не глядите, что молодой, — говорит кузнец Костя.
Секретарь райкома внимательно смотрит на Митю, потом поворачивается к директору МТС:
— Ну как, Мирон Дмитриевич, принимаешь в свой отряд?
— А что ж, Николай Михайлович, раз за него так кузнец стоит, то беру!
Костя подробно рассказывает директору МТС о людях, которые остались в лесу. Вспоминает Якова, Илью:
— Правильные люди, подходящие.
Кузнец и Митя отходят в сторону.
— Оружие достаньте себе сами… держите крепкую связь с народом, — снова слышится голос секретаря.
Оксана в углу завязывает узелок, прячет что-то на груди.
— С утречка и пойду, — говорит она отцу.
В кухне, за шкафом, Николай Григорьевич, согнувшись, стучит на машинке.
— Листовки надо будет осторожненько расклеить где можно, — говорит Матвеич. — Часть Оксана возьмет с собой…
Николай Михайлович подзывает Коноплянке и Марину Ивановну:
— Ну, а вы, товарищи, действуйте осторожно, с оглядкой. Сводки, по возможности, не задерживайте, найдите постоянных связных для передачи…
Над пасекой занимается рассвет. Хата Матвеича пустеет. Один за другим исчезают в предрассветных сумерках люди. Мимо Васька проходит Оксана:
— Зови Игната, да ложитесь. Я вам в кухне сенца настелила. Молоко в крынке на столе, хлеб — под рушником. Ишь, глаза красные… Ложись спать, голубенок…
— А вы куда? — спрашивает Васек и пугается своего вопроса.
Но Оксана не сердится.
— Я далеко, — просто говорит она, поглаживая его волосы большой мягкой рукой. — Не скоро увидимся… Если встретишь когда своего учителя, скажи: хорошо он ребят учит, спасибо ему… Ну, и поклон передай от сестры Оксаны.
В селе было неспокойно. Гитлеровцы заставляли колхозников сдавать продовольствие. На столбах появились грозные объявления. По ночам ребята Трубачева заклеивали их листовками. Люди останавливались, жадно читали; гитлеровцы били людей прикладами, срывали листовки, топтали их ногами. Листовки появлялись снова. Колхозники, читая про свою родную Красную Армию, верили в освобождение, набирались сил, выше поднимали головы.
— Бабы, не сдавайте продукты! Ничего они с нами не сделают. А Красная Армия придет, своих кормить будем! — шептала колхозницам Макитрючка.
Около сельрады выросла виселица. Колхозные ребятишки издали смотрели на нее.
— Мамо, дывиться, яки соби качели фашисты зробилы! — первый сообщил Жорка.
Люди боялись выходить на улицу. В селе нашлись предатели, надевшие черную форму полицаев. Колхозники с ненавистью и презрением называли их "чернокопытниками".
Один из таких полицаев, сын бывшего кулака, Петро, вместе с гитлеровским офицером ввалился в хату Макитрючки. Мазин с Петькой сидели за столом и чистили картошку.
— Почему продовольствие не сдаешь? — заорал с порога Петро, пропуская вперед офицера.
Макитрючка вскипела.
— Ах ты, иуда, вражий наймит! Продажная душа! — зашипела она в лицо полицаю. — По тебе ж осина в лесу скучает!
Петро схватил ее за плечи, швырнул об пол:
— Я тебя, ведьму, на виселицу отправлю!
Он стал бить ее по лицу, по голове.
— Проклят ты, проклят от людей и от бога! — кричала страшная, растрепанная Макитрючка.
Мазин и Русаков бросились к ней, пытаясь оттащить ее от разъяренного полицая.
Офицер брезгливо водил глазами по стенам хаты, чистил зубочисткой зубы и плевал прямо перед собой. Потом ткнул пальцем в спину полицая и вышел на крыльцо, Петро, скверно ругаясь, хлопнул дверью, оставив на полу избитую Макитрючку.
Вечером жителей села сгоняли на сход.
Встревоженный Сева вызвал Трубачева к колодцу.
— Они Степана Ильича старостой назначили! Велели ему, чтобы в два дня все продовольствие было собрано, — шепнул он.
Васек схватил Севу за руку:
— А дядя Степан что?
Малютин покраснел от боли и стыда за Степана Ильича.
— Они били его, мучили? — задохнувшись от волнения, спросил Васек.
— Не-ет… я не слышал. Нет, не били! Он сам согласился, — прошептал Сева.
— Сам? Старостой у фашистов? Не может он сам! Это они его заставили! Постой… Приходи в овражек!
* * *
Васек рассказал все ребятам. Ребята слушали с широко раскрытыми глазами. До вечера, сбившись в кучку, сидели они в Слепом овражке, убитые и напуганные Севиным сообщением.
— Да, может быть, ты ослышался? Или это кто-то другой был? — допрашивали они товарища.
— Нет, нет! Я не ослышался.
Васек, бледный, с красными пятнами на щеках, зажимал пальцами уши и, мотая головой, кричал на Севу: