Одновременно Беркин испытывал в душе и легкую печаль — давали знать о себе остатки старой морали, согласно которой каждый человек должен вливаться в человечество. Но он устал и от морали, и от людей, и от всего человечества. Сейчас он был влюблен в нежную, мягкую зелень, такую спокойную, такую совершенную. Он справится с этой печалью, расстанется со старой моралью, новое состояние сделает его свободным.
Беркин ощущал, что боль в голове нарастает с каждой минутой. Сейчас он уже шел по дороге к ближайшей железнодорожной станции. Лил дождь, а шляпы на нем не было. Но ведь сейчас не редкость чудаки, которые не надевают в дождь шляпу.
Он задумался, не вызвана ли его печаль, эта тяжесть на сердце, мыслью о том, что кто-то мог видеть, как он лежит голый в зарослях. Какой же страх испытывал он перед человечеством, перед другими людьми! Этот страх граничил с ужасом, с чем-то вроде ночного кошмара. Если б он оказался один на острове, как Александр Селкирк [40] , в окружении только животных и растений, тогда этой тяжести, этого дурного предчувствия не было бы и он оставался бы свободным и счастливым. Любви к растениям достаточно, чтобы не испытывать одиночества, быть радостным и безмятежным.
Нужно послать письмо Гермионе: она может начать беспокоиться, а он не хотел этого. Придя на станцию, Беркин написал следующее:
«Я еду в город и пока не собираюсь возвращаться в Бредэлби. Но зла на тебя не держу и не хочу, чтобы ты казнила себя за то, что ударила меня. Скажи остальным гостям, что мой отъезд — просто проявление дурного характера. Ты была права, ударив меня, — ведь ты этого хотела, я знаю. Так что покончим с этим».
Однако в поезде ему стало плохо. Каждое движение причиняло нестерпимую боль, его тошнило. С вокзала он брел до такси как слепой, нащупывая землю под ногами, — и только остатки воли поддерживали его.
Неделю или две он провалялся дома, но Гермионе об этом не сообщил, и она думала, что он просто дуется. Между ними произошел полный разрыв. Гермиона витала в облаках и не сомневалась в своей правоте. Она жила, считаясь только с собой, и была убеждена в непогрешимости своих поступков.
Возвращаясь домой, ближе к вечеру, после школьных занятий, сестры Брэнгуэн спустились вниз по холму мимо живописных коттеджей Уилли-Грин и подошли к железнодорожному переезду. Шлагбаум был опущен — невдалеке громыхал товарный состав. Сестры слышали хриплое пыхтение маленького паровозика, неспешно катившегося меж насыпей. Одноногий сторож выглядывал из сигнальной будки у путей, как краб из панциря.
В то время как молодые женщины стояли в ожидании, подъехал Джеральд Крич на рыжей арабской кобыле. Он уверенно и непринужденно сидел в седле, с удовольствием ощущая коленями легкую дрожь животного. Джеральд очень живописно (так казалось Гудрун) смотрелся на изящной рыжей кобыле, чей длинный хвост развевался на ветру. Подъехав к переезду, он поздоровался с сестрами и, поглядывая в сторону, откуда должен был показаться состав, стал ждать, когда поднимут шлагбаум. Гудрун иронично улыбнулась при появлении гарцующего красавца, но ей было приятно смотреть на него. Джеральд был хорошо сложен, держался естественно, на загорелом лице четко выделялись светлые жесткие усы, в устремленных вдаль голубых глазах вспыхивали огоньки.
Пыхтение медленно приближавшегося, еще невидимого паровоза слышалось все отчетливее. Кобыле это не понравилось. Она попятилась назад, как будто неизвестный шум причинял ей боль. Джеральд заставил лошадь вернуться и встать у самого шлагбаума. Резкие свистки паровоза усугубили положение. Повторяющиеся громкие звуки непонятного происхождения пугали кобылу, ее трясло от испуга. Она отпрянула, как отпущенная пружина. На лице Джеральда появилось яростное, упрямое выражение. Он вновь заставил лошадь подчиниться.
Шум усиливался, паровозик уже показался, его железные буфера яростно лязгали. Кобыла подскочила, как капля воды на раскаленной сковородке. Урсула и Гудрун в страхе вжались в колючий кустарник. Однако Джеральд силой вернул лошадь на прежнее место. Казалось, он заставляет кобылу двигаться против воли, воздействуя на нее как магнитом.
— Вот болван! — громко крикнула Урсула. — Почему он не отъедет и не пропустит поезд?
Гудрун смотрела на Джеральда как завороженная, ее зрачки расширились. А он, яростно-возбужденный, упрямо боролся с вращавшейся на месте лошадью, которая хоть и крутилась волчком, не могла ни пойти против воли человека, ни справиться с ужасом, который вызывал в ней тяжелый стук колес медленно катившего по рельсам состава — одна товарная платформа за другой, одна за другой.
Локомотив вдруг резко затормозил, словно его заинтересовала эта сцена, и железные буфера продолжавших двигаться по инерции и наезжавших друг на друга платформ загремели, словно чудовищные цимбалы. Кобыла раскрыла пасть и медленно, как бы под действием сильного порыва ветра, поднялась на дыбы, суча копытами, будто отбивалась от страшного видения. Она вновь попятилась, и сестры непроизвольно прильнули друг к другу в страхе, что она может упасть на спину и раздавить всадника. Тот подался вперед, лицо его пылало от возбуждения. Наконец ему удалось заставить лошадь опуститься, он ее победил и вернул в прежнее состояние. Однако страх лошади не уступал воле всадника, и этот страх вновь отбросил ее от шлагбаума, и она опять закрутилась на задних ногах, будто угодила в водоворот. У Гудрун закружилась голова, она была в предобморочном состоянии, тошнота подкатывала к самому сердцу.
— Нет! Нет! Оставь ее! Оставь, ты, идиот! — закричала что есть силы Урсула, совершенно потеряв голову. Гудрун почувствовала прилив ненависти к сестре за то, что она вышла из себя. Голос Урсулы звучал слишком сильно и резко, это было просто невыносимо.
Лицо Джеральда приняло упрямое выражение. Казалось, он слился с лошадью, вновь вынудив ту вернуться. Тяжело дыша, она оглушительно ржала, ноздри ее — два раскаленных отверстия — были расширены, пасть широко раскрыта, глаза горели безумием — отталкивающее зрелище. Но человек почти с механическим упорством не ослаблял поводья и словно врос в животное. И всадник, и лошадь взмокли в этой ожесточенной схватке. Однако со стороны казалось, что Джеральд спокоен и холоден, как солнечный луч зимой.
А товарные платформы тем временем продолжали грохотать, медленно двигаясь одна за другой, одна за другой, и все напоминало дурной бесконечный сон. Буфера гремели и лязгали, лошадь уже по инерции била копытами и пятилась назад — сейчас, когда всадник показал свою силу, ее страх отступил; поднимаясь на дыбы, кобыла беспорядочно и жалко сучила ногами, а он, плотно обхватив ее ногами, так что они казались одним телом, заставлял ее опуститься.