Его глаза блестели, в них сквозила некоторая озадаченность.
— Смогу ли я так относиться к женщине? — спросил он с волнением.
Беркин посмотрел на него и покачал головой.
— Не знаю, — сказал он. — Ничего не могу сказать.
Джеральд замер, дожидаясь ответа друга, словно тот мог определить его судьбу. Услышав ответ, откинулся в кресле.
— Вот и я… вот и я не знаю.
— Мы с тобой разные люди, — заметил Беркин. — Как я могу знать твое будущее.
— Не можешь, — согласился Джеральд. — И я не могу… Но начинаю сомневаться…
— Что сможешь полюбить женщину?
— Ну… да… что настоящая любовь существует…
— Ты в этом сомневаешься?
— Скажем, начинаю сомневаться.
Последовало долгое молчание.
— В жизни много возможностей, — сказал Беркин. — Путь не один — есть выбор.
— Знаю. Я тоже так думаю. И заметь — мне все равно, какой выпадет мне жребий, все равно — при условии, что я не буду чувствовать… — Джеральд сделал паузу, лицо его приняло непроницаемое, равнодушное выражение, — нет, что я буду чувствовать: я жил… безразлично как, — только бы знать, что я…
— Состоялся, — закончил Беркин.
— Можно сказать и так. Мы с тобой употребляем разные слова.
— Но имеем в виду одно и то же.
Гудрун уехала в Лондон, где у нее на пару с другом открылась выставка; она собралась в очередной раз сбежать из Бельдовера и подыскивала себе подходящее занятие. Подвернись что-нибудь, она тут же вспорхнет и улетит. От Уинифред Крич она получила письмо, украшенное рисунками.
«Отец тоже ездил в Лондон, проходил медицинское обследование. Поездка его очень утомила. Доктора рекомендовали ему больше отдыхать, и теперь он почти не покидает постели. Отец привез мне прелестного фаянсового попугая дрезденской школы, фигурку пахаря и двух мышек, карабкающихся на стебель, — тоже из фаянса. Мышки — работы копенгагенских мастеров. Они мне нравятся больше всех, только слишком уж блестят, а в остальном очень милы, — хвостики тоненькие и длинные. А вот блестят будто стеклянные. Я понимаю, все дело в глазури, но мне это не по душе. Джеральду нравится пахарь, у него рваные штаны, он идет за волом. Думаю, крестьянин из немцев. Только белый и серый цвет — белая рубашка, серые брюки, но все такое чистенькое, блестящее. А вот мистер Беркин в восторге от стоящей в гостиной пастушки, пасущей ягненка под цветущим боярышником, ее юбка расписана цветками нарцисса. Но статуэтка — сущая глупость: ягненок не похож на настоящего ягненка, и сама девушка тоже выглядит дурочкой.
Дорогая мисс Брэнгуэн, когда вы вернетесь? Вас здесь так не хватает. Я вкладываю в письмо мой рисунок — отец, сидящий в постели. Он выражает надежду, что вы не оставите нас. О, дорогая мисс Брэнгуэн, я верю, что не оставите. Возвращайтесь скорей и нарисуйте хорьков, они такие очаровашки, лучше не придумаешь. Мы можем вырезать их из остролиста — резвящимися в листве. Давайте попробуем — они такие прелестные.
Отец говорит, нам нужна студия. Джеральд предлагает использовать прекрасное помещение над конюшнями, надо только прорезать окна на скатах крыши — это несложно. Тогда вы могли бы проводить у нас целые дни и работать; мы можем жить в студии, как два настоящих художника, — вроде мужчины с картины, висящей в холле, — он еще держит в руках сковородку, а стены вокруг пестрят рисунками. Я мечтаю быть свободной, жить независимой жизнью художника. Джеральд говорит отцу, что только художник свободен: ведь он живет в собственном, воображаемом мире…»
В письме Гудрун уловила подспудные намерения семейства. Джеральд ждал ее в Шортлендзе и использовал Уинифред как ширму. Мысли отца были только о дочери — в Гудрун он видел ее спасительницу. И Гудрун восхищалась его проницательностью. Девочка, и правда, была необыкновенная. Гудрун нравилась ее ученица, и она не возражала бы проводить дни в Шортлендзе, если будет студия. Школу она успела возненавидеть и жаждала свободы. Если ей отведут студию, где можно свободно творить, она будет безмятежно дожидаться перемен. Кроме того, Уинифред ее интересует, и она с удовольствием узнает ее ближе.
День, когда Гудрун должна была вновь появиться в Шортлендзе, стал для Уинифред чем-то вроде праздника.
— Преподнеси мисс Брэнгуэн при встрече букет цветов, — посоветовал с улыбкой Джеральд сестре.
— Что ты! — воскликнула Уинифред. — Как глупо!
— Совсем нет. Очаровательный знак внимания.
— Нет, глупо! — настаивала Уинифред с повышенной mauvaise honte [89] подростка. Тем не менее, эта мысль запала ей в душу. Захотелось ее осуществить. Уинифред порхала по теплицам и оранжереям, задумчиво разглядывая цветы. И чем больше она вглядывалась в них, тем больше хотелось ей собрать великолепный букет; у нее сладостно замирало сердце от воображаемой церемонии вручения, но одновременно охватывала страшная робость. Словом, она была сама не своя. Но думала только об этом. Ей словно бросили вызов, а у нее недоставало мужества его принять. Уинифред вновь пускалась бродить по оранжереям — разглядывала очаровательные розы в горшочках; девственно-чистые цикламены; таящие в себе загадку белые пучки вьюнков. Как они все красивы, ох, как красивы, и какое райское блаженство испытает она, если удастся собрать красивый букет и вручить его завтра Гудрун. Восторженное состояние в сочетании с нерешительностью чуть не довели ее до нервного срыва.
В конце концов Уинифред пробралась к отцу.
— Папочка… — начала она.
— Что, моя радость?
Но она замолкла, робея. От сумятицы чувств к глазам подступили слезы. Отец глядел на дочь, сердце его сжималось от нежности, от мучительной, острой любви.
— Ты хочешь что-то сказать мне, милая?
— Папочка… — в глазах дочери промелькнуло слабое подобие улыбки, — как ты думаешь, не будет с моей стороны глупо вручить при встрече мисс Брэнгуэн цветы?
Больной глянул в ясные, умные глазки ребенка, и сердце его обдала теплая волна любви.
— Совсем не глупо, милая. Цветы дарят королевам.
Этот аргумент не до конца убедил Уинифред. Она подозревала, что само существование королев тоже глупость. И все же ей хотелось внести в свою жизнь этот романтический эпизод.
— Значит, можно?
— Подарить мисс Брэнгуэн цветы? Ну конечно, милая. Скажи Уилсону, что я прошу его срезать все понравившиеся тебе цветы.
Девочка непроизвольно улыбнулась, предвкушая радость от самостоятельного выбора.
— Но они мне понадобятся только завтра, — сказала она.
— Тогда до завтра, милая. Поцелуй меня.
Уинифред молча поцеловала больного и покинула комнату. Она вновь обежала все оранжереи и теплицы и на этот раз сообщила садовнику в своей обычной властной, безапелляционной манере, что ей нужно, и перечислила все выбранные цветы.