— Я не могу, я же тебе сказал.
Вот тут мамка встрепенулась.
— Что ты несешь, ну-ка вставай!
— Не работает, — сказал я, показывая туда, где по моим представлениям должно было находиться сердце. Мамка немного растерялась и не могла взять в толк, что теперь делать, поскольку едва она дотронулась до меня, я резко дернулся с совершенно достоверным воплем; дело в том, что в нашем семействе не болеют: к болезням относятся с крайним скепсисом, мать вынесла такое отношение из опыта жизни в родительской семье, где всем ни с того ни с сего приспичивало “прилечь”, и даже сам дядя Бьярне время от времени поддавался обстоятельствам и вынужден был “подлечиться”, о чем нам письмом сообщал дядя Оскар. Мамка только фыркала, читая такие сообщения, но на рождественских посиделках нездоровье никогда не обсуждалось, хотя естественно было бы спросить, например:
— Ну что, Бьярне, как подлечился?
Но нет, такого не спрашивали. Мамка строго посмотрела на меня.
— Тут дело не в сердце, сыночка, это легкие.
Пробубнив себе под нос “чертов жилец, чертова лыжная прогулка” и повторив несколько раз “все, ему у нас не жить”, она дала мне градусник, который я должен был сначала сунуть под мышку, а потом в рот. Но он показывал температуру всего 37°, а мне было все так же больно.
— Я же дышать не могу, — сказал я. Мамка велела мне не вставать и дожидаться ее, а сама оделась, пошла в телефон-автомат через дорогу, возле магазина Омара Хансена, и вызвала врача. К его приходу меня переместили в кровать Линды, Линда же валялась на животе в мамкиной кровати и наблюдала, как врач меня осматривает. Звали его доктор Лёге, он жил на Лофтхус-вейен. Доктор заставил меня сесть, хоть мне было больно, простучал костяшками и холодными жесткими кончиками пальцев мои грудь и спину, выслушал меня через стетоскоп, щуря глаза под белыми бровями, потом стащил с себя стетоскоп и вопросительно посмотрел на мать.
— Похоже, что у него в двух, а то и трех ребрах трещина, он что, падал?
— Трещина в ребрах?
— Да, или они сломаны, это мы на рентгеновском снимке увидим.
— Ты падал вчера, Финн?
Ну да, разумеется, падал, я всегда падаю.
— Но я не ушибался.
— Ну не мог же ты сломать ребра, просто катаясь на лыжах!
Доктор Лёге посмотрел на меня с новым интересом; ему было на вид что-нибудь между пятьюдесятью и шестьюдесятью, и смотрел на нас он поверх оправы своих бифокальных очков.
— Прогулка-то, видно, долгая была, а? — спросил он, улыбаясь.
— Да, очень.
— Это же просто бред какой-то, — не унималась мамка. — Он тебя не бил?
— Кто?
— Ну кто-кто? Кристиан. Отвечай сейчас же!
— Нее...
— Это вы о чем? — вклинился доктор Лёге.
— Да нет, это мы так, — сказала мамка. Она стояла, прижав руки к груди и кусая губы; потом на глаза ей попалась Линда, и тут она вдруг закрыла лицо рукой, будто у нее больше не было сил смотреть на все это, и мне представилось, что вот сейчас снова случится что-нибудь непостижимое и невыносимое. Я уж было понадеялся, что она сейчас выскажет всё, что у нее накопилось на душе, и можно будет жить как раньше, но она просто стояла вот так, а доктор Лёге сидел и сидел, глядя на нас из-под кустистых бровей своим удивленным ясным взором сквозь затертые очки, из-за которых поры у него на коже выглядели глубокими кратерами, и тут мамка, собравшись с силами, выговорила вдруг:
— Ну что ж, мне пора на работу. Нам надо...
— Но мальчику нужно сделать рентгеновский снимок.
— Этим уж придется заняться Марлене, — сухо произнесла мать.—Мне надо на работу. Вставай, Линда, и одевайся. Есть хочешь, Финн?
— Бутерброд с сыром, пожалуй...
Доктор Лёге, оглядев нас, сделал правильный вывод, что это было не посещение врача, а аудиенция, к тому же время ее истекло.
— Сколько мы вам должны за... визит?—спросила мать. Доктор убрал стетоскоп в сумку, подхватил пальто, но так и остался сидеть с ним на коленях, наблюдая за Линдой, пока мамка вышла на кухню; а Линда на кровати возилась с Амалией. Он улыбнулся, потрепал ее по щеке и спросил, как ее зовут, на что она не ответила, но протянула к нему, показывая, Амалию, которой теперь уже зашили операционный шрам на животе, закрепили болтавшуюся ногу и приделали новые блестящие глазки-пуговки.
Я занялся своими бутербродом и стаканом молока, и тут позвонили в дверь; пришла Марлене: щеки разрумянились, на опрысканных лаком волосах, которые она никогда не прятала ни под шапками, ни под шляпами, поблескивают снежинки. За совсем короткое время Марлене превратилась в мамкино доверенное лицо, и теперь ее, насколько я мог понять, в коридоре шепотом ввели в ситуацию; мне даже послышалось, будто мамка воскликнула “Я больше не могу! Ты не сходишь?” Почти сразу после этого она крикнула доктору Лёге, который так и не надел еще пальто:
— Доктор, вы мне так и не ответили?
— Все в порядке, не беспокойтесь, — спокойно отозвался он, вставая; пробираясь через спальню, он держал в ладони ручку и папочку с белыми и иссиня-черными листками бумаги, чуть колыхавшимися как сухая листва, так что это осень, хотя и зима, подумалось мне, а я все жевал и жевал и никак не мог проглотить ни кусочка, и молока тоже ни глоточка, хотя молоко я обожаю. За матерью захлопнулась дверь, и я увидел, что будильник на тумбочке возле ее кровати уже показывает десять часов, и я понял, что то ли Марлене сегодня припозднилась, то ли мамка проспала, и еще почувствовал, что меня сейчас вырвет.
Но тут в спальню зашла Марлене, веселая, все еще окутанная морозным облаком, присела ко мне на кровать и спросила, как дела, погладила меня по голове, шутки ради сделала вид, что откусывает от моего бутерброда, и рассказала мне то, что я уже и так знал — надо нам будет съездить в город сделать рентген, здорово, правда? И Линду возьмем с собой.
Ну ладно.
Я встал. Она помогла нам с Линдой одеться, и мы отправились на улицу. В это время суток пустырь кажется простыней, закрывшей огромную больницу, в которой все дети умерли и широко раскрыли рты в беззвучном смехе. Я едва шел и почти не дышал; голова кружилась, меня тошнило, я дрожал от холода, который, должно быть, принес с собой из леса. Но Марлене помогала мне идти, и в автобусе для мега нашлось сидячее место, как для старичка, это уж Марлене расстаралась, хотя, когда сидишь, даже больше болит, чем когда стоишь, но нам было далеко ехать; я этим маршрутом много раз ездил к мамке в обувной магазин, но теперь дорога выглядела совсем иначе и шла через район, где я никогда не бывал. Однако сошли мы возле всем известного Газового завода, высоченного и нелепого, со стенами, обмотанными длинными черными кишками; он грохотал как война, сжигая что-то и выпуская пар. Мы перешли на другую сторону, к травмпункту. Я изо всех сил старался сосредоточиться и не сводил глаз с Марлене, которая ни перед чем не тушевалась — все-таки она окончила реальное училище и умела говорить просто и четко. Она назвала мое имя, имя доктора Лёге и кивнула—да, конечно, мы подождем; посидите-ка вон там. Оставив нас в поликлинике, она вышла на улицу и, помахав нам через окно, встала в очередь в маленький киоск и купила два леденца на палочке, зеленый и оранжевый, которые мы с Линдой сосали по очереди, потому что нам обоим больше нравился оранжевый, и все время проверяли время по Марлениным наручным часам из чистого золота; правда, она сказала, что это подделка, хе-хе. — Но мне их один принц подарил!