Голос тети Лены неожиданно сел до хрипоты, предрекая скорые слезы. Но Кристине снова ее не было жаль, потому что наверняка женщина сочувствовала себе, а не по погибшей дочери убивалась.
– Как увидала ее, обнять хотела. А она что?! Отпихнула и как заорет, вали, говорит, туда, откуда приперлась!!! – Тетя Лена вытерла сморщенным носовым платком густо напудренные щеки, по которым проделали шустрые дорожки две скупые слезы. – Я ей: доченька, Симочка, я мама твоя. А она мне: моя мама, говорит, сдохла!!! Так и пошло, поехало у нас с ней, Тина. И я-то ведь, я, как с цепи сорвалась! Мне бы мудрее быть, терпимее, терпеливее. Подождать, может, оттаяла бы она, а я что… Наезжала на нее и наезжала! Давила и давила! Пусти пожить, денег дай… Господи, зачем мне все это теперь-то, Тина?! Мне же ничего не нужно! Мне не с кем бороться за права теперь! Да и не нужно мне ничего! Мне, может, и жить-то осталось… Квартира эта, будь она проклята!
– Как раз за этим я вас и позвала. – Кристина старалась не смотреть на мать Симы, чтобы не мучиться.
Она затеяла весь этот разговор на своей территории, жаждала раздавить, растоптать, сделать больно-пребольно, а потом все швырнуть ей в ноги. Унизительно швырнуть, пускай ползает земляным червем и подбирает.
Но все пошло не так!
Эта женщина, которая значилась по метрике матерью Симы, пусть и явилась в этот кабинет с гордо поднятой головой, все же не казалась ей теперь гадкой. Старой, никому не нужной, одинокой, осиротевшей – да. Но совсем не такой, к встрече с которой Кристина так готовилась.
– Как раз за этим, теть Лен, я вас и позвала, – чуть тише снова повторила Кристина, избегая смотреть в ее сторону.
– Зачем, за этим? – Она непонимающе заморгала. – О чем теперь говорить-то, все тебе она оставила? Да мне и…
– Мне тоже! – выдохнула Кристина с чувством. – Мне тоже не нужно Симиной квартиры, денег ее не нужно! Вообще не понимаю, почему она именно мне все оставила?!
– Любила потому что, Тиночка. – Тетя Лена вдруг начала выбираться из потрепанной шубы, задышала тяжело, с присвистом. – Никого, кроме отца, бабки и тебя, она не любила. Вот и оставила тебе все. И правильно…
– Нет! – Кристина тоже начала вдруг задыхаться. – Нет, неправильно!!! Вы ее мать, вам жить негде, а я… Господи! Да забирайте все, мне ничего не нужно! Я уже и доверенность на ваше имя оформила. Ходите по инстанциям и переоформляйте все на себя. Мне ничего…
И она вдруг разревелась. С безнадежной горечью и даже гадливостью, что приходится после смерти Симы заниматься всем этим: недостойным, мелким, несущественным. Разве стоило все того?
– И мне ничего не нужно, – тетя Лена тоже заплакала, укрыв лицо носовым платком. – Мне-то одной теперь все зачем?! Идиотов этих содержать на дочкины деньги? Хрен им моржовый, а не деньги ее! Она надрывалась, зарабатывала, а они жировать станут?! Не-еет уж… А мне одной ничего, ничего не нужно! Я вон возьму либо в дом престарелых уйду, либо в монастырь грехи замаливать. Знаешь, сколько их на мне, Тиночка?! Как вшей на бродячей собаке!
– У собак блохи, – поправила ее Кристина машинально, не переставая реветь.
– Что? А какая теперь разница?.. А самый страшный и самый большой грех, Тиночка, это тот, что не было меня рядом с дочкой, когда она… Когда ее… Изверги!!! Сволочи!!! А меня ты прости, детка, прости!
И тут старая женщина вдруг начала сползать со стула как-то странно, боком, успев отшвырнуть потрепанную шубу подальше. А потом, выпрямив спину, встала на колени перед ней, перекрестилась.
– Прости меня, голубка! Прости грех мой. Я была в милиции и забрала свою бумагу. Это злость во мне полыхала, горе-то тогда еще меня не накрыло. Злость одна и жадность. Прости меня, если сможешь когда-нибудь!!!
Кристина, отпрянув на спинку стула, смотрела на тетю Лену во все глаза, не зная, что теперь делать. Делать-то что-то нужно было, и немедленно! Нельзя же позволять старой женщине ползать перед ней на коленках по пыльному паркету. И вообще эта сцена раздирала ей душу, все перемешав внутри. Вытеснила всю злость, все так и не придуманные хлесткие и обличительные слова. Обличать-то оказалось некого…
– Тетя Лена, встаньте, я прошу вас. – Кристина подошла к ней, ухватила за руку и потянула кверху. – Не нужно! Все мы перед кем-то в чем-то виноваты…
И Кристина тут же подумала о Светлане.
Она наверняка считает соседку своей погибшей матери разлучницей. Не потому, что это правда. А потому, что так принято считать. Если муж ушел к другой от жены, даже если она и женой для него быть перестала, то другая непременно и есть разлучница, соперница и грех за разбитую семью на ней. О том, что семья перестала существовать еще за полгода, год, два до его ухода, мало кто вспомнит. И даже подумает, что вот если бы не ОНА, то у них все еще наладилось бы. И не догадается никто, что за эти полгода, год или два никто им не мешал налаживать. Лень было, недосуг, гордость мешала или гордыня. Так все это тоже грех, только о нем тоже никто не обмолвится. Всем и всегда удобно перекладывать с больной головы на здоровую. Но…
Но грех Кристина с себя все равно не снимала. Грешно быть счастливой за счет кого-то, считала она. Потому и тянула сейчас тетю Лену за руку, пытаясь поднять ее с колен. Потому и не считала себя вправе прощать ее за что-то или обвинять. Такое право было только у Симы, а ее теперь нет.
Кое-как справившись с обмякшей и обессилевшей женщиной, Кристина проводила ее на гостевой диванчик. Усадила осторожно и захлопотала с чаем.
– Ты мне лучше коньяку налей, Тиночка, – попросила слабым голосом тетя Лена. – Есть ведь небось коньяк-то?
– Есть, – кивнула она, растерянно болтая ложечкой в чашке с зеленым чаем, она-то искренне считала его панацеей от всех душевных болячек.
– Вот и плесни мне немного, а заодно и себе. Девочку мою помянем заодно. Выпьем за помин ее души… – Тетя Лена глубоко, со всхлипом вздохнула и тут же ударила себя кулаком в грудь: – Ноет и ноет вот тут, не поверишь, Тиночка!!! Не могу ничего с собой поделать, как ноет!!! Глаза закрываю, а перед глазами она. Только не живая, а уже после смерти, вся истерзанная. Живая-то мне не так вспоминается! Все как-то неправильно! Либо маленькая совсем, когда я еще с ней вместе жила. Либо злая. Все-то она злилась на меня, все-то злилась… А я ведь… Я ведь любила ее и любить продолжаю! Ну, давай выпьем, что ли?
Она взяла трясущимися руками из рук Кристины рюмку с коньяком, подхватила второй рукой кусок сыра. Выпили вместе, не чокаясь, закусили, помолчали. Потом тетя Лена снова заговорила:
– Ты дурь-то насчет Симиной хаты из головы выкинь. Если она так хотела, значит, так тому и быть!
– А где же вы-то станете жить?
Горло, глаза, щеки щипало то ли от коньяка, то ли от слез, то ли от щемящей жалости. Ей всех сейчас было жалко. И Симу, погибшую так страшно и нелепо. И мать ее, не сумевшую при жизни дочери рассказать ей о своей любви. И себя было жаль оттого, что не имеется у нее рецептов от горя в таком изобилии.