– Да мало ли кто может спросить! Менты, например.
– Мен… кто?!
Она так дернулась, что перевернула ложку с кашей на стол, и та поплыла липкой кляксой во все стороны.
– Я не ослышалась, речь идет о милиции?!
– Нет, ты не ослышалась. Милиция наверняка станет задавать тебе вопросы.
– С какой стати?! Что я такого сделала, что они станут говорить со мной?!
– Да ничего ты не сделала! Просто… Просто могут вызвать и спросить. А ты молчи и дергай плечиками, как ты это умеешь. Не знаю, не видела, и все.
– И все… – эхом отозвалась Наташа, немигающим взглядом наблюдая за своими пальцами, пытающимися собрать вязкую овсянку со стола. – Но… Но такого уговора не было!
– Какого?! Какого, Наташа, уговора не было?
С ней говорили очень терпеливо, почти снисходительно, ни тени угрозы в голосе не было, но именно поэтому ей и сделалось вдруг страшно.
А что вообще она знает о человеке, с которым теперь разговаривает, что? Да ничего, по сути. То, что знакомы давно, ели-пили с одной ложки, улыбались друг другу в глаза, ничего еще не значит. Почему ее не стали уговаривать уехать? Они же решили вчера, что уедут вместе. Решили. Сегодня она вдруг передумала и отказалась. А ее не стали уговаривать, не стали убеждать, не стали говорить, что оставаться опасно. Почему?!
– Так какого уговора не было, Наташ? – И снова голос полон снисходительной усталости.
– Ну… Про милицию!
– Что про милицию? – И снова само терпение.
– Ну… Что милиция может начать задавать мне вопросы и…
– Так и в дом они не должны были явиться и рыскать по нему, переворачивая все вверх дном! – фыркнули ей в самое ухо.
– В дом?! В какой дом?!
Она увидела, отчетливо увидела, как мужская ладонь с силой хлестнула женскую щеку на той самой лоджии, где вечно что-то происходило. И Наташа вздрогнула. Будто это ее ударили. Она даже, кажется, щелчок этой оплеухи слышала и услышала, кажется, как зарыдала женщина, закрывая голову руками.
Странно, что ее это раньше забавляло. Это же… больно. Больно и страшно, когда тебя так унижают, бьют. Почему же ее это раньше развлекало? Потому что была сторонним наблюдателем? А теперь вдруг прониклась чужой болью, оттого что у самой защемило там, где не щемило никогда?
Может быть, может быть…
– По какому дому рыскает милиция? – повторила она вопрос более внятно.
– По тому самому, в котором ты когда-то жила хозяйкой, Наташа, – охотно объяснили ей, попросили извинения, сослались на занятость и повесили трубку.
А она как сидела с телефонной трубкой в одной руке и с липкой овсяной кучкой в другой, так и просидела час, кажется.
Окаменела, окостенела, замерзла, умерла, что еще? Да предостаточно, чтобы оценить ее состояние. Она действительно каменным бездумным идолом просидела час за обеденным столом, перемешивая в ладони липкую кашу.
Милиция в доме? В доме Сетина милиция?! Почему?! Что она там делает?! С какой стати рыскает по его дому, переворачивая все вверх дном?! Что?! Что могло там произойти, случиться, стрястись?
Все ведь так невинно задумывалось, все должно было стать игрой! Милой шалостью, не более. Да, кому-то было бы больно. Кто-то мог оказаться наказанным, кто-то мог просто остаться с носом. Но и только! Никаких пострадавших! Никакой милиции!
А потом все пошло как-то не так.
Убили Машу. Но там, как ей объяснили, нашли убийцу. Кажется, он промышлял квартирными кражами, вдруг пленился Машкиной красотой и… убил ее.
Только теперь поняла, насколько глупо и неправильно это звучит.
Зачем квартирному вору убивать Машку, если он в нее влюбился?! И… и вообще убить ее мог кто-то другой. Кто?!
Ответ вдруг всплыл с такой ясностью, так отчетливо сделался единственно верным, что Наташа истерично всхлипнула:
– Не может быть! Этого не может быть!
И тут же в голове застучало: может, может, еще как может. И ты не могла не догадываться. Не такая уж ты и дура, какой тебя многие видят. И теперь, когда в доме Сетина милиция, ясно и понятно, что там что-то случилось. Что-то страшное и непоправимое. А там ведь… Там ведь Александра поселилась. Господи, нет! Только не это! Не хватало ей еще один грех на душу взять! Не простится это ей ни за что, никакими добрыми делами не спишется!
Она медленно выползла из-за стола. Вымыла миску, долго полоскала ладонь под струей горячей воды. Бесконечно долго терла стол. И все косилась на окно, на ту самую лоджию, где почти ежедневно разыгрывались межличностные драмы.
Сейчас там никого не было, это не очень сильно, но успокаивало. Хоть там-то, бог даст, все наладится. Подрались. Помирятся. А вот у нее теперь…
У нее теперь, кажется, все рухнет. Все ее благополучие, весь милый обжитой уют, стойкая репутация в обществе светской львицы и красавицы, все может молниеносно быть раздавлено, скомкано, уничтожено кованым милицейским сапогом. Господи, какой ужас!
Наташа не знала точно, во что обуваются теперь милиционеры. Она, тьфу-тьфу, с ними тесно не общалась. Запомнила из какого-то старого сериала, что на них были сапоги с опасно цокающими каблуками. И ей казалось, что именно такими вот сапожищами пройдутся по ее судьбе эти ужасные люди. Они ни за что не станут ее слушать, и уж точно не поверят ей.
Да расскажи ей кто, и она бы не поверила во весь этот бред.
Так вот и они не поверят ей и наверняка арестуют. А тюремной камеры – она тоже видела в сериале каком-то – Наташа боялась пуще смерти самой.
Что же делать?! Кому звонить?! У кого просить помощи?!
Вспомнился тут же неулыбчивый мужик, представившийся ей частным детективом с какой-то рыбьей фамилией. Он, кажется, ей даже свою визитку оставлял. И просил позвонить, если она что-то вспомнит или ей станет что-то известно. Очень просил.
Но нет! Ему она звонить не станет.
Во-первых, он ей не понравился. Хотя одет был хорошо и дорого, но явно чувствовал себя в этой одежде неуютно. Не успел обносить, сообразила она тогда. Стало быть, носил всю жизнь что-то другое. А раз с одеждой не сжился, значит, и манеры его все сплошь наносные и приобретенные. Значит, и верить ему нельзя, и доверять также.
А во-вторых, он совсем не пленился ее красотой. Сколько она ни жеманилась, сколько ни стреляла в его сторону глазами и ноги ни демонстрировала, он оставался сухим и чопорным.
Стало быть, не понравилась она ему, раз он не поплыл. И что, после всего этого будет он ей помогать? Нет, конечно. Позвонит в милицию и сдаст им ее тепленькой.
Звонить было некому, помогать ей никто не станет. Но зато она может помочь себе сама. Она так часто этим занималась прежде, почему теперь не поступить так же?