Конечно, он ее знал. Знал и наверняка любил. И как бы он сейчас ни пытался выглядеть равнодушно растерянным, глаза его выдавали.
Ему было больно! По-настоящему, просто физически больно от того, что произошло с Мариной.
Истязало еще и то, что она сделала с ним, что она сделала с ними обоими, с их чувствами, надеждами. Как же так было можно? Ведь у него уже все это было много лет назад. Уже была потеря! Он еле выкарабкался тогда…
Дугова ломало и корежило, его выворачивало и колотило от одной только мысли, что ее больше никогда не будет рядом.
Все эти дни он безбожно пил, пытаясь забыться, ни черта не выходило.
Он просыпался день за днем, вставал с того места, где мертвецки пьяный упал накануне, снова тянулся к бутылке и старался не думать, не думать, не думать.
Но тут же хватался за кисти и рисовал ее по памяти, окружив себя дюжиной чистых холстов. И снова ничего не выходило. И с этим тоже была просто беда. Марина ускользала из памяти. Она не могла вернуться хотя бы на полотна. И тогда Дугов ронял кисти и плакал.
Это длилось уже несколько дней — агония его поруганной любви.
Он знал, что боль пройдет. Времени она подвластна, что бы там ни говорили. Только времени у него может и не быть.
А вдруг он умрет, к примеру? Или разобьется на машине? Или чья-нибудь чужая машина его собьет, убив? Что тогда?! Он что же, так и умрет, не избавившись от этой боли, что его мучила?..
— Я знал Хабарову, — промямлил он спустя несколько томительных минут, отведенных ему на размышление. — Она была главным врачом санатория, что расположен по соседству.
Олеся ахнула невольно.
Вот, оказывается, где она подхватила этого красавчика! По соседству! Одной головной болью меньше. Так, что дальше…
А дальше Дугов вдруг заупрямился и отказался напрочь признаваться в том, что его и Хабарову связывали интимные отношения. Уж Хальченков изгалялся, как мог. И запугивал, и задабривал, и льстил, и угрожал откровенно. Все бесполезно.
— Вас дезинформировали, — с третьего раза выговорил неповоротливый спьяну язык Дугова. — Да, мы были знакомы. А кто в поселке ее не знал! Все практически! Мы же здесь по-свойски и услугами пользовались санаторными, не оформляя никаких путевок или курсовок, или как там это называется, не знаю…
— Как это не оформляя? В обход закона, что ли? — это уже Виктор Георгиевич встрял, решив разжиться хоть какими-нибудь сведениями, хотя бы и о должностных правонарушениях покойной Хабаровой.
— Уж не знаю, что и кого она обходила, — ехидно скривился Дугов и, подойдя к дивану, со страшным треском на него опустился. Тут же раскинул руки по спинке, почти касаясь плеча Хальчинского, и снова заговорил: — Но всем от этого было хорошо. К примеру, нужен мне профессиональный массаж, да? Значит, мне просто необходимо куда-то идти, к какому-то врачу участковому, брать направление, сдавать кучу анализов, оформлять какие-то глупые бумаги. А так… Я иду к Хабаровой, плачу ей наличные, медицинской сестре коробку конфет, и все. Десять сеансов массажа у меня в кармане. То есть, пардон, на спине.
— И часто она оказывала такой вид услуг? — Хальченков бросил хмурый взгляд в сторону Олеси.
А что если она окажется права, и Хабарова пострадала не только из-за своей любвеобильности?..
Кажется, именно это читалось в его глазах.
Что если красавица Марина, с легкостью попиравшая правила, установленные Минздравом для всех медицинских и санаторных учреждений, могла с такой же легкостью попрать что-нибудь еще? Что-то более серьезное, чем неучтенные сметой процедуры… Могла она куда-нибудь ворваться своими красивыми ногами так глубоко, что даже шея пострадала?!
Могла, с тоской подумал Хальченков, снова поглядев на Олесю почти с ненавистью. Запросто могла. Не все так просто в этой бытовой драме. Она только на первый взгляд показалась ему бытовой.
И художник этот, голых баб малюющий, что он за экземпляр? С чего вдруг принялся врать, что с Мариной не спал? Хабаров — он же обманывать Олесю не станет, одной ногой находясь уже за решеткой. Он будет каждую деталь вспоминать, за каждую соломинку хвататься, лишь бы выбраться оттуда, лишь бы снять с себя подозрения. И если он сказал ей, что эти двое — Дугов и Марина — собирались провести остаток дня вместе, значит, так оно и было.
А Дугов врет! Почему?!
Вопрос очень хороший и, главное, своевременный.
Хальченков вдруг вскочил, подлетел к треножникам со странными картинами и принялся их внимательно рассматривать. Потом повернулся к художнику, который изо всех сил пытался казаться трезвым и уравновешенным, и спросил:
— Эта женщина… Вернее, фрагменты этой женщины, изображенной на картинах… Кто она?! Я хочу сказать, кого вы пытались нарисовать, Николай Иванович?
— Я?! Пытался?! — Дугов часто-часто заморгал, замотал головой, вжимая ее в плечи, и даже для убедительности вывернул нижнюю губу валиком, мол, знать ничего не знаю и ведать не ведаю. — Это просто… просто собирательный образ, и только!
— И только? — не поверил следователь. — А вот мне что-то подсказывает, что здесь изображение одной и той же женщины. Вот эта родинка…
Палец Хальчинского трижды ткнул в разные полотна на уровне женского левого плеча.
— Эта родинка повторяется, господин Дугов! А что если я сейчас позвоню и справлюсь у мужа Хабаровой, была ли у Марины такая родинка? А? Что скажете?
— Идите к черту! — вдруг просипел Николай Иванович, становясь бледнее белых пятен на портретах, которые заменили лица. — Вы не смеете! Не смеете так со мной разговаривать!!! Я буду жаловаться вашему начальству! И вообще, катитесь к черту, я вас не звал!
С этими словами он поднял с пола ту самую ополовиненную бутылку виски и пристроил ее в ногах. Плотно приложился к горлышку и в два счета выпил все, что там было. После этого минуты три безумно водил глазами по сторонам, шумно рыгнул и замертво свалился там же, где сидел.
— Вот скотина, а! — выругался в сердцах Хальченков. — Так ничего и не рассказал нам!
— Может, зря вы на него так давили? — подала робкий голос Олеся.
Ей, если честно, Дугова было искренне жаль. Она могла поклясться, что чувствует, как льется в душе его боль, через его мутные от страшного горя и вина глаза, которых Хальченкову было недосуг разглядеть.
Эта боль сломила Дугова. Заставила забыть о том, что он нормальный интеллигентный человек, где-то щедрый, где-то, может быть, немного раскрепощенный, но не гадкий, нет.
И дом у него был очень хорошим, пока не пришел в такое запустение. Большой, светлый, с хорошей мебелью, с прочно выдержанным стилем. Наверняка здесь бывало хорошо и уютно, когда горел камин, подернувшийся сейчас пеплом. Когда зацветал старый гибискус, сиротливо поникший в громадной кадке в углу у большого окна. И кофе здесь пах вкусно. И еще ей казалось, что Дугов непременно должен был шутить, рисуя свои картины с натуры. Не пошло шутить, нет. Утонченно, совсем не переступая той грани, за которой заканчивается утонченность и начинается распутство.