Сейчас он сделал все пристойно. Припарковался в полуметре от белеющего бордюрного камня. Огляделся и поднял голову к окнам Верещагиной. Странно, конечно, но света в них не было. В темноте, что ли, сидит? Или уйти успела? Уйти не должна была. Он еще раз ей звонил, перед тем как въехать во двор. И снова, как в прошлый раз, трубку сняли и тут же бросили, не удостоив ответом.
Страдает, решил Степан, поднимаясь по ступенькам к лифту.
Никого мы не желаем видеть. Никого не станем слушать. А будем сидеть в темноте, упиваться страданием и жалеть себя, жалеть, жалеть до слез. Так, кажется, у женщин все это происходит. А чтобы никто не подумал, что она дома, сидит без света и на звонки не отвечает.., почти.
Он позвонил в дверь к Татьяне и долго слушал, как скачет одиноко по квартире мелодичная трель. Никто не открыл. Он снова звонил и снова слушал, а потом еще и еще.
— Черт знает что! — озверел Степан и, шарахнув что есть мочи по двери ладонью, закричал:
— Татьяна!
Она открыла, наконец-то. Щелкнул замок, дверь распахнулась, и Степан вошел внутрь.
— Чего без света сидишь, делать нечего? — спросил он уже тише, когда дверь за ним захлопнулась с мягким щелчком. — Где он тут, твой выключатель?
И Степан, расставив руки в стороны, принялся шарить по стенам в поисках выключателя. Стоять в темноте, слушать ее дыхание и не видеть ее при этом было неприятно.
— Тань, что за фигня, не пойму? Где тут он у тебя?
Он его нашел, но свет не зажегся. Степан несколько раз щелкнул им вверх-вниз, безрезультатно.
— Фонарь есть? — спросил он, так и не получив от Верещагиной никакого ответа.
И вот тут…
Потом он долго пытался вспомнить, в какой именно момент понял, что тот, кто стоит напротив и шумно дышит почти ему в лицо, это не Татьяна. Чуть раньше того, как получил сокрушительный удар в висок, или в момент удара? Нет, наверняка раньше. Не мог он мыслить в то мгновение, когда голова, казалось, взорвалась тысячью огненных брызг, а затем наступила беспросветная чернота. Не мог…
Он понял это раньше, но сделать ничего не успел. Не успел отойти в сторону или чуть пригнуться, чтобы принять этот удар. Его ударили. Сильно ударили, но не настолько, чтобы он потерял сознание. Темнота, видимо, помешала. Степан упал вниз лицом и, кажется, закрыл глаза. А может, они сами закрылись. Или и не закрывались вовсе. Темно же было, пойди разберись, когда в башке все звенит и колотится и сил совсем нет подняться с пола. Хорошо, что хоть слуха он не лишился.
Слышал… Слышал отлично, как неторопливо ходит по квартире Верещагиной тот, кто его ударил. То подойдет поближе, то снова звук шагов слышен из другой комнаты. Однажды даже споткнулся об него лежащего. Споткнулся и чертыхнулся еле слышно. Но Степан все равно различил, что голос принадлежит мужчине.
Кто это такой? Зачем он здесь? Почему снимал телефонную трубку? И где, черт возьми, Верещагина?!
А может… Может, это она снимала трубку?! А потом явился этот умник и сделал с ней то же самое, что и с ним, или еще чего похуже?! О, боже правый!
Вот тут Степан точно зажмурился. Темнее не стало, но ужас при мысли о том, что Верещагина может сейчас лежать где-нибудь в глубине квартиры с рассеченным черепом, вызвала у него острый приступ тошноты.
Зарекался же!.. Зарекался не влезать ни в какие дурацкие истории! Не замечать, не свидетельствовать, не участвовать и не сочувствовать. Его отец умер, вступившись за соседского мальчишку. Его так отвалтузили за участие, что, проболев почти год, он умер. Мать всю свою оставшуюся жизнь заклинала его: никогда и ни во что не вмешивайся и по возможности проходи мимо. Он ей обещал. Клятвенно обещал. И даже обещал никогда не влюбляться без памяти, чтобы не доставлять себе лишних хлопот и сумасшедшей боли. Все ведь шло так хорошо и беспроблемно. Так нет, нате вам! Мало того, что пошел на поводу у бабы, которая ему даже не нравилась, не говоря уж о чем-то еще. Так теперь по ее вине попал в такое дерьмо, из которого непонятно как теперь им обоим выбираться.
Как ни странно, своей головы Степану было не жаль. Он слышит, может двигаться — пробовал незаметно от мужика, получилось. И видеть наверняка сможет. А вот что с ней?! Вдруг она и правда мертва?!
Его снова затошнило так, что он еле сдержался, чтобы не застонать.
Скорее бы уж этот посетитель сваливал. Можно было бы обыскать квартиру и если она…
Господи, сделай так, чтобы пронесло! Сделай так, чтобы эта белобрысая идиотка оказалась жива и невредима! И к этому часу сидела бы на его кухне и попивала свой любимый зеленый чай, который он лично на дух не переносит. Он ведь оставил ей запасной комплект ключей. Пускай бы сидела сейчас на кухне. С кроссвордом или любовным романом сидела бы, поджав под себя ноги, и попивала бы чай. Он вернется и не скажет ей ни слова в упрек. Нет, может, для порядка выговорится, но выгонять уж точно не станет. Идти-то ей и в самом деле некуда. По дому неизвестные шарят. Что же он ищет-то, интересно?!
Человек, который его ударил, и в самом деле что-то искал. Он тихо двигал ящиками шкафов. Переходил из комнаты в комнату. Открывал какие-то дверцы, тихонько чертыхался, закрывал их почти без стука и снова продолжал поиски. Через какое-то время он вдруг тихо заговорил, и Степан понял, что говорит тот по мобильному.
— Я ничего не нашел! — было первое, что он услышал. — Не знаю… Да, видимо, ты прав. Придется… Осложнений не было… Все в норме… Да нет, не было свидетелей, не было… Придется за ней походить…
«Ее в квартире не было. А от меня он обязательно избавится», — понял вдруг Степан отчетливо и начал осторожно переворачиваться.
Шуметь было нельзя. Шуршать и снова падать тем более. Нужно было сконцентрироваться, пересилить боль в голове, отпереть дверь и вывалиться на площадку.
Там горел свет. Там были люди. Там на него никто нападать не станет. Побоится…
Никогда в жизни ему еще не было так тяжело подняться с коленей. Никогда! Даже в самом глубоком своем подпитии он передвигался достаточно шустро, в такие моменты ему обычно отказывал язык. Ноги никогда. Сейчас же.., сейчас они дрожали и не хотели держать его.
— Да понял я, понял! — чуть повысил голос незнакомец и пошел куда-то еще, слышно стало чуть хуже. — Да… Да… Сейчас еще раз посмотрю…
Пора! — решил Степан и в тот же момент снова упал. Боль настигла такая, будто все его тело прошил металлический штырь. Он не знал, как это бывает, но был уверен, что именно так, как сейчас. Кажется, он даже застонал. А стонать нельзя. Нужно бежать, а то от него поспешат избавиться, как от свидетеля. Ему вдруг стало жаль себя и своей непрожитой, возможно длинной, жизни.
Ну, почему же он должен умирать?! Почему?! Противно! Ух, как противно было умирать не за хрен, как любил говорить Кирюха. Права была Татьяна, это и в самом деле противно.
Он вот умрет, может быть, не здесь, а на какой-нибудь городской свалке, куда его вывезут, но умрет непременно. А они останутся. Все останутся. И Кирюха, и Верещагина. Будут горевать поначалу. Маяться от сознания собственной вины, может, и поплачут немного. Особенно Верещагина. Кирюха, как и положено, станет ее утешать. Уговаривать. И может, даже ему удастся ее уговорить, и может, даже удастся жениться на ней. Нюся-то теперь у Кирюхи не в фаворе. Он теперь Татьяной Верещагиной болен. Как это он сказал сегодня о ней? Чуть дунешь — и займется? Кажется, так. Может, и правда много в ней скрытого огня. Ему лично теперь об этом узнать не придется. Все оставляет Кирюхе. И Верещагину, и свою долю в автосервисе. Оставлять-то больше некому. Нет у него никого больше…