Но ничего. Уж он-то своего не упустит. Ларио за хлюпика деньжищ обещал отвалить. Скоро все будет в шоколаде.
Отшвырнув замурзанного черноволосого попрошайку, Вася занял очередь в кассу, где продавались билеты на пригородные маршруты. Удачно получилось пропустить вперед толстую тетку с большой корзиной, из которой торчали зеленые веточки рассады. Удачно. И не впритык к Колюсику, и расслышать, куда тот со своим рюкзачищем свалить нацелился, тоже получится.
Интересно, неужели этого хлюпика на бабки развести можно? По виду – так совсем не похоже. У мудилы даже портмоне нету. Вон, достал из кармана джинсов горсть монет, пересчитывает, вздыхает.
Зазвонил телефон, но Вася, посмотрев на экран, сбросил звонок.
Не терпится Ларио новости узнать.
Хорошие новости. А будут – еще лучше. Не хватало еще из-за звонка прослушать, куда Колюсик мылится, да бабки свои потерять. «А вообще, интересно, зачем я-то Ларио понадобился? Колюсика этого он, кажись, сам пас. Потом меня выдернул, – думал Василий, потихоньку продвигаясь вслед за теткой с корзиной к заветному окошку. – Ах да, ну конечно. Сам пачкаться не хочет. А мне по фиг. Главное – капусту срубить. И потом, хлюпик этот совсем дохлый. Такому дай один раз по печени – он все и расскажет. Мне не в напряг. А Ларио, видать, нежный…»
Купив, так же, как и парень с рюкзаком, билет до станции Зеленой, Вася посмотрел на часы.
До отправления электрички всего-ничего, пятнадцать минут.
Не теряя из вида брезентовый рюкзак, Рыжков достал телефон и небрежно сказал:
– Короче, Ларио, все в ажуре. Пасу твоего пацана. Он в Подмосковье нацелился. Да, конечно. Горячку пороть не буду. Слышь, инструктор выискался! Помню я твои инструкции, помню. Все выясню. Не переживай. И не звони мне каждые пятнадцать минут, о’кей – о’би? Работаю я в отличие от некоторых!
«Почуял, скотина, – огорченно подумал Вася, заметив, как объект преследования с тревогой оглядывается по сторонам. – Почуял. Что же делать?»
Ответ нашелся быстро. Прямо на перроне.
– Газеты, свежие газеты, покупаем в дорогу свежие газеты, – заверещал мужик, толкающий перед собой небольшую сумку, набитую газетами и журналами. – Кроссворды, скандалы, программа телепередач, новости сада и огорода.
– Про огород мне! – специально громко, чтобы озирающийся Колюсик услышал, прокричал Василий. – И про этот, про сад!
Расплатившись, он проковырял в газете дырку и демонстративно отгородился от рыжеволосого парня.
Через минуту Вася едва не запрыгал от радости.
Какая классная идея пришла в голову!
Он подошел к мужику, пытавшемуся прислонить к скамье закрученные в целлофан прутики. И нежно-нежно на него посмотрел.
Мужик оказался понятливым. Отдал свои саженцы и даже не бросился звать ментов.
В электричку Василий Рыжков входил, как белый человек, то есть настоящий дачник – с деревцами, газетой.
Парень с рюкзаком на него мельком взглянул, а потом отвернулся к окну.
Через дырку в газете Рыжков изучил кроссовки пацаненка – совершенно не понтовые, турецкое говно. И заволновался. Вдруг Ларио что-то перепутал?
Правда, когда Вася оглядел дом, куда его, сам того не зная, привел Колюсик, волнение как рукой сняло.
Дом был правильный. Не то, чтобы шикарный, но добротный, из кирпича, двухэтажный. И располагался правильно, довольно уединенно.
Теперь нужно выяснить, не пожалуют ли в ближайшее время к Колюсику гости…
Петербург, 1917 год – Полоцк, 1922 год
Из протокола вскрытия и освидетельствования мощей Евфросинии комиссией, выделенной, согласно постановлению Полоцкого уездисполкома, утвержденному губисполкомом, состоявшегося 13 мая 1922 г. в гор. Полоцке в Спасо-Евфросиньевском монастыре:
«По наружному виду в гробу лежит нечто имеющее форму человека. По снятии застежек и схимьи, изготовленной в 1910 г., обнажается другая одежда – мантия. Фигура лежит в голубом шелковом ваточнике, видны сложенные накрест руки, в красных ватных перчатках. Ноги обуты в красные шелковые туфли. Голова завернута – сначала ватный чехол розово-полосатого шелка, затем парчовый колпак и красно-шелковый чехол…» [26]
…От няни Дуни я уже в младые годы узнал: моя маменька, Лидия Тимофеевна, в девичестве Соболева, из знатной богатой семьи, умерла родами. Родня по материнской линии, судя по рассказам Дуни, восприняла сей прискорбный финал как справедливую кару за мезальянс с доктором Всеволодом Викторовичем Светлицким, выходцем из обнищавшей шляхты.
Еще в детстве я понял: не все папенькины пациенты – и в богатом платье, и в бедной одежде – приходят в наш дом со словами благодарности. Папенька бывает мрачным, кусает губы, не ужинает. Слуга Тихон тогда горестно вздыхает: «Бог дал, Бог и взял».
Но, даже не понимая еще, что такое смерть, мое сердце не ведало страха.
– Natura sanat, medicus curat morbos, [27] – иногда говорил отец.
Смерть была довольно обыденной. Как данность, как неизбежность.
Старые папины инструменты всегда казались занимательнее солдатиков. Повзрослев, я понял: медицина – не игра, это тяжелый труд, но только он приносит радость, творит чудо, позволяет давать самое большое богатство. Здоровье человека. И жизнь…
Надо ли говорить, что папенька пришел в восторг, когда я сказал, что после окончания гимназии хочу посвятить себя медицине. Он позволял мне присутствовать на приеме пациентов, он брал меня с собой в госпиталь, на лекции, в анатомический театр.
Я хорошо запомнил тот единственный раз, когда отец слег. Болезни не всегда обходили его стороной, но меня поражало, как быстро папенька освобождается от пут жара или острейших ревматических болей. Может, долг, зовущий врача к больному, исцеляет самого врачевателя?
Но в тот раз папенька слег. Накануне у нас обедал сам Василий Петрович Терехов, выдающийся хирург, физиолог и психиатр, чьи лекции я посещал с особым рвением.
За обедом, похвалив уху из стерляди и жаркое из барашка, Василий Петрович выпил рюмку клюквенной водки, и, откинувшись на спинку стула, заговорил:
– А вот что вы скажете, любезный Всеволод Викторович, относительно факультетского обещания? [28] Надобно его блюсти неукоснительно, или же бывают обстоятельства, сила которых позволяет пренебречь даже врачебной тайной?
Папенька на минуту задумался, а потом снял пенсне и нервно защипал бородку.