Вакуум ей сделали буквально в двух шагах от центра, где работала ненормальная докторша. Не пришлось брать такси, не возникло необходимости куда-то звонить. Броская яркая реклама находящегося по соседству медицинского учреждения сразу же привлекла Дашино внимание.
Анализы у нее были на руках, так что уже через час с ребенком все было кончено.
Вернувшись домой, она полежала пару часов на диване, постанывая от ноющей боли внизу живота.
Филипп накануне очень кстати опять уехал в командировку на Украину, это избавляло от необходимости скрывать свое отвратительное самочувствие.
– Да и вообще, хорошо, что его нет, – сквозь зубы цедила Даша, прижимая ладонь к животу. – Ненавижу этого ублюдка! Из-за него пришлось делать вакуум. Сейчас, видите ли, не время заводить детей. А убивать их – время?! Я никогда себе этого не прощу. Не могу, не могу, это невыносимая боль, не только физическая… Но нет, я поняла: говорить Филиппу о беременности нельзя. Слишком рискованно. Его насторожили вопросы следователя. После рождения ребенка он мог потребовать проведения экспертизы. Скорее всего, отцом оказался бы Иван. Мы никогда не успевали подумать о контрацепции. Это был не занудный супружеский секс. Но если Филипп все узнает, тогда точно развод, мы с дочкой на улице. Прости, малыш… Я должна думать о дочери…
Когда боль чуть притупилась, Даша сходила к живущей в соседнем подъезде няне, забрала у нее Светланку. И, приготовив ужин, как обычно, стала торговаться со своим упрямо не желающим питаться ребенком.
– Ты съешь рыбку, а потом получишь шоколадку.
Дочь хитро щурила блестящие глазки:
– Сначала шоколад. Потом я все скушаю. Мамочка, правда, скушаю.
– Я тебя отдам няне, – пригрозила Даша. – Насовсем. И на Кена для своей Барби тоже можешь не рассчитывать!
Этот трехчасовой ужин всегда выматывал их обеих. Зато засыпала Светочка, схомячив вожделенный шоколад, мгновенно. Даша уложила дочь, чмокнула пухлую нежную щечку и задумалась.
Перекошенное от ярости лицо сумасшедшей тетки казалось таким знакомым…
Она долго мерила шагами кухню, пытаясь вспомнить, где она могла видеть эту женщину.
Но несколько дней все попытки оставались совершенно безуспешными. Пока Даша не догадалась просмотреть последние снимки с корпоративных вечеринок в офисе Филиппа. А потом она добралась и до старого семейного альбома.
«Н. Кикнадзе и я», – значилось на обратной стороне фотографии, где мама Филиппа приобнимала девушку с восточными чертами лица за талию.
От этой надписи Даша похолодела. Она метнулась в прихожую, отыскала записную книжку мужа.
Так и есть. Память не подвела. Первая же запись на букву «К»: Кикнадзе Нино. Номер телефона, адрес.
«Она знала Ивана. Она знает Филиппа, – с тоской подумала Даша. – Я точно пропала…»
ИЗ ПИСЬМА МАРКА ШАГАЛА
от 14 июня 1920 года:
Губотдел просвещения систематически выписывает мне оклад 4800 р., в то время, когда инструктора и др., в свое время мною же приглашенные на службу, получают 8400р. (в основном).
Такое положение вещей не дало б, конечно, мне жить и работать в Витебске. Я не только материально теряю, но морально оскорблен. Ужели я, основавший здесь Витебское народное художественное училище, заведующий и профессор-руководитель его, работающий с Октябрьской революции в Витебске в области художественного просвещения, не заслужил того, чтобы получить хотя бы инструкторского оклада. Если Комиссии признают за мной работоспособность хотя бы школьного инструктора, я прошу выписать мне разницу.
Заведующий секцией изобразительных искусств,
заведующий Витебским
высшим народным художественным училищем,
профессор-руководитель художественной мастерской М. Шагал. [26]
Авигдор Меклер любовно расправил извлеченное из урны письмо, сложил его и опустил в нагрудный карман пиджака. Просто отлично, что в текст документа вкралась пара ошибок. Секретарь скомкал бумагу и отправил ее под стол. Никто не знает, что поздно вечером Авигдор всегда заглядывает в урну. Ах, сколько приятных известий получено таким способом!
Хотя вначале, конечно, пришлось с досадой поскрежетать зубами. Пока революционеры, заседавшие в различных комиссиях, помнили, кто назначил Мойшу на эту должность, отношение к его деятельности было исключительно восторженным.
Но все эти большевики – народ ненадежный. Сегодня они есть, а завтра их нет. О том, что Сегалу благоволит сам Луначарский, в Витебске очень быстро забыли. Авигдор это понял, когда в тюрьму посадили тещу Мойши. Тот сразу же помчался в Москву, долго хлопотал, забросил своих учеников.
А потом началось резкое осуждение его работы и искусства.
Революционеры! Что они понимают в живописи! Даже ненависть не позволяет Авигдору не видеть совершенный абсолютный талант. Но холсты руководителя училища стали высмеивать чиновники. Те, которые ничего не понимали в живописи, но от которых зависело все.
Ах, как приятно извлекать из мусорного ведра осуждающие письма! Никто не может взять в толк, почему на картинах революционного художника летают люди и коровы. Теперь еще вот это волнующее известие. Оказывается, Мойше урезали жалованье.
«Очень хорошо, – улыбаясь, подумал Авигдор Меклер и машинально погладил карман пиджака. – Мне было больно смотреть на его успехи. К счастью, они быстро сменились неудачами. И что-то мне подсказывает: это лишь начало. Как же хорошо, что в училище появился такой человек, как Малевич!»
…Не знать, кто такой Казимир Малевич, было невозможно любому, мало-мальски интересующемуся живописью.
«Черный квадрат», зарождение теории супрематизма – все это будоражило художественную среду еще до того, как большевики захватили власть. А уж после революции, сметавшей прежнюю жизнь неуправляемым смерчем, Малевич со своей теорией «нового искусства» оказался весьма кстати.
Сам Мойша живопись Малевича на дух не переносил. Откуда Авигдору это известно? Да помилуйте, какой тут может быть секрет! Когда Сегал, обсуждая кандидатуры преподавателей, так прямо и сказал на предложение Веры Ермолаевой: [27]
– Есть ли ценность в его работе? Сможет ли он стать хорошим учителем для наших ребят? Я спрашиваю вашего мнения, потому что мне кажется, будто бы нет никакого смысла в его мазне.
Что тут началось! Оказалось, среди преподавателей немало поклонников авангардизма. И они принялись рьяно защищать Малевича. Даже Авигдор сказал пару нейтральных фраз. Что Мойше не по нраву – то ему в радость.