Роль жертвы и пафос страдания превратил Екатерину из «благородного страдальца» в деспота и самодура. Так к ней и стали относиться родные, что, в целом, совершенно естественно. Порочный круг замкнулся: неконструктивная, эгоцентричная тактика Екатерины, в целом понятная, фактически привела лишь к увеличению количества проблем, к усилению тяжести тех потерь, которые уже к этому времени были понесены этой семьей.
Впрочем, винить Екатерину — неправильно. Она, сама того не заметив, оказалась в плену собственной иллюзии, иллюзии страдания. Именно поэтому ей казалось, что это она, и никто более, понесла тяжелую утрату. Именно из-за иллюзии страдания она не смогла вовремя осознать, что не в причитаниях и обвинениях, но в ее помощи нуждаются окружающие — дочь, зять, внучка, да и дед, который был совершенно подавлен произошедшим. Наконец, именно иллюзия страдания вызывала к жизни роль жертвы. И эта роль стала неосознанно использоваться Екатериной как жесткое средство отмщения за все прошлые пережитые ею обиды.
Устранить ложь — значит испортить представление, потому что именно лицедейство и притворство приковывают к себе взоры зрителей. Но и вся жизнь человеческая есть не что иное, как некая комедия, в которой люди, нацепив личины, играют каждый свою роль, пока хорег не уведет их с просцениума.
Эразм Роттердамский
В процессе психотерапии мы должны были избавиться от иллюзии страдания, чтобы суметь принять гибель девочки и отпустить ее с миром, перестав докучать близким. Но это была лишь половина дела, дальше нам предстояло осознать ту несправедливость, которой подверглись в результате произошедшего близкие Екатерины. Ценность живых, тех, кто окружал Екатерину, должна была стать неоспоримой и священной. А вслед за этим необходимо было найти применение тем нерастраченным силам, которые были у этой женщины и так глупо, так бездарно уходили на страдание и связанные с ним ролевые игры.
Спустя несколько месяцев Екатерина устроилась на работу в поликлинику, а еще через полгода она рассказывала мне о том, сколько иллюзорных страданий переживают люди, которые туда обращаются. «Я пытаюсь помочь им понять, — говорила она в процессе одной из наших бесед, — что страдание дается человеку с тем, чтобы он умел ценить жизнь». Я не уверен, что страдания, которые выпадают на долю каждого из нас, даются нам с какой-то определенной целью, но то, что мы начинаем ценить жизнь, избавляясь от своей иллюзии страдания, это совершенно очевидно и ясно. Однако это начинаешь понимать только доведя «санацию» своих иллюзий до логического конца.
Как ни странно это прозвучит, но наше страдание — не более чем наша же собственная привычка страдать. У кого-то она развита в большей степени, у кого-то в меньшей. Для кого-то страдание — стиль жизни, для кого-то — способ пережить очередной кризис. Но если это стиль жизни, то завидовать нам и вовсе нечего. Если же мы таким образом переживаем собственные кризисы, то на второй-третий раз это может и в привычку войти, стать «второй натурой».
Проблема в том, что мы, играя роль жертвы, лишь усиливаем свое же собственное страдание. Словно бы учившись по системе Станиславского, мы настолько вживаемся в роль жертвы и страдальца, что мир действительно начинает восприниматься нами подобным образом. Мы сами создаем свое страдание, сначала упиваемся им, а потом в нем же и тонем.
Мы пытаемся использовать свое «страдание» для обороны и нападения, для привлечения к себе внимания и для удержания тех, кого нам очень хочется удержать. Короче говоря, нам без своего страдания уже и ни туды, и ни сюды. Но мы ведь с вами не лицемеры какие-то! Мы не можем, не должны обманывать окружающих, это как-то некрасиво. Подобное поведение не согласуется с нашим собственным представлениемо себе. Вот поэтому мы и вынуждены начать верить в свое страдание! Поскольку если мы и себя обманули, если мы и себя убедили в том, что страдаем, то получается вроде бы, что мы других не обманываем. То есть мы должны верить своему страданию, чтобы сохранить собственное лицо. А ведь вы знаете, как это важно!
Когда человек принимает на себя роль жертвы, он начинает «социальную игру». Специфика социальных связей, принятое в обществе отношение к страданию (сочувствие, сопереживание, поддержка) усиливают эту роль. Постепенно мы уже и сами теряем способность отличать — где наигранное страдание, которое мы с таким успехом симулировали в детстве, а где фактическое. Зачастую мы принимаем свою роль жертвы, роль страдающего, несчастного человека за действительное страдание. И в результате находимся в состоянии постоянной жалости к себе.
И в этом есть определенный, я бы сказал, романтизм, что ли… «Я не понят! Я не оценен! Я мученик! Я несчастен!» — драматично, романтично, изысканно. Мы находим в своем страдании удивительные нотки — возвышенные, восторженные, трагические. Мы, признаемся в этом, упиваемся иногда своим страданием, ведь это способ ощутить собственную индивидуальность, исключительность, противопоставленность миру. Наше страдание — это прежде всего яркое переживание, страстное чувство, а только потом собственно страдание. И ради одного этого — возможности так чувствовать и так переживать — уже можно и пострадать!
Мы рассказываем себе и окружающим о том, как тяжела и драматичная наша жизнь. Мы уверяем себя в том, что не заслуживаем той жизни, которую имеем. Мы жалуемся на внешние обстоятельства, а в итоге страдаем еще больше. Здесь вся проблема в вере, поскольку если ты веришь, что страдаешь, то, разумеется, страдаешь. И чем больше веришь, тем больше страдаешь. Мы сами того не осознаем, с какой любовью, нежностью и теплотой мы относимся к собственному страданию. Лиши нас его, и мы расстроимся! Мы будем требовать его обратно!
С другой стороны, если так себя убеждать, то разве же можно себе не поверить? А если ты веришь в то, что ты страдаешь, разве ты не будешь страдать? Будешь, обязательно будешь! И тут начинается новый виток: мы страдаем — нас игнорируют (у них и своих забот полон рот — не будем забывать об этом!), а мы начинаем думать, что мы никому не нужны, что мир — это чистой воды несправедливость и что участь наша трагична, причем «фатально трагична».
Конечно, манипуляторами не рождаются. Их старательно лепят, создают из здоровых маленьких детей, вводя их за руку в манипулятивный мир современного человека. Первый урок они получают, разумеется, от своих родителей, который являют собой уже готовый продукт нашего манипулятивного общества, в то время как дети — еще полуфабрикат.
Эверетт Шостром
Если ты не ищешь внимания и поддержки, то и не заметишь их отсутствия, если же ты ждешь внимания и поддержки, то всякое подобное действие по отношению к тебе кажется тебе недостаточным. Удивительно, но именно те люди, которые буквально купаются во внимании и заботе, чаще всего страдают от странной идеи, что они «никому не нужны».
Вообще говоря, с этой собственной «нужностью» и «ненужностью» возникает целая проблема! Нужна может быть какая-то вещь, функция, нужной может быть какая-нибудь запчасть. Но об этом ли, о такой ли участи мы мечтаем, когда хотим «быть нужными»? Отнюдь! Мы хотим быть нужными сами по себе, просто так. А разве может быть что-то нужным «просто так»? Вряд ли, и мы явно выходим на шаткую почву иллюзии счастья. Тут-то и вспоминается сакраментальная фраза из необычайно популярной у нас комедии: «Ему нужна не я, а мои миллионы!» Ее забавность подчеркивается еще и тем, что восклицает это самозванец, переодетый женщиной и не имеющий за душой и ломаного гроша.