Обстрел был хоть и долгим – почти час, но редким и не прицельным. Снаряды ложились с большим разбросом то тут, то там. Погибших нет, четверо ранены. Вечером Степанов смеялся:
– Это немцы нам окапываться помогали. Воронку только углубить и шпалами накрыть – блиндаж готов.
– А раненые – побочный эффект? Типа мозолей на руках?
– Получается так.
А как стемнело, Ё-комбат приказал мне лично отвезти пленных в штаб дивизии. Повёз. Взять с собой хотел только Мельника и Кадета, но пристроились попутчиками Школеров с тремя своими тыловиками и мешками. Их и поставили пленных вязать и охранять в дороге, вместе с Кадетом. Мельник, оказалось, разобрался с управлением трофейного здорового грузовика. В нём и поехали. Следом – полуторка с другой половиной пленных. По пути полуторку пропустили вперёд, чтобы случайно нас не обстреляли. Хотя Тарас и закрасил зелёной краской кресты и нарисовал корявые красные звёзды везде, где смог, но в темноте кто их разглядит? Стрелять будут не по звёздам, а по силуэту.
Три раза нас останавливали, Школеров сидел с краю, он и суетился, я всю дорогу продремал.
Не доезжая штаба, нас встретили дивизионные разведчики и забрали пленных. Но я с них стряс расписку в получении «пленных в количестве 31 штуки в приемлемом состоянии». Издеваются, юмористы. Меня вы садили у штаба, Школеров повёл колонну к дивизионным складам. Подошёл к часовому, представился, пропустил.
Штаб – это просто изба. Посреди комнаты – стол с картой, телефоны, лампа под потолком и на столе. Народу – не продохнуть. Все разом разговаривают, что-то кричат в трубки телефонов, суетятся. Я аккуратно, чтобы не задели раненую сторону, прошёл к столу. Сидящий у дверей сержант сквозь дремоту, проводил меня до стола стволом автомата. За столом склонились полковник с двумя орденами и подвязанной рукой, подполковник с тремя орденами и два майора, одного я знал – особист, но он что-то кричал в трубку, не видя меня. Я доложился.
– А, – полковник с интересом смотрел на меня, – так это ты тот самый Кузьмин?
Я пожал плечами. Тот ли я самый?
– Ты вел дозор перед батальоном и бесшумно обезвредил пост на лесопилке?
– Я командовал отрядом разведки батальона и приданными вашими разведчиками. Ребята хорошо сработали, пост удалось обезвредить без шума. Особо отличились старший лейтенант Семёнов и лейтенант Алёшин.
– Так. Ты предотвратил прорыв немцев и уничтожил командную группу батальона? И захватил при этом неповреждённым танк?
– Вы прямо геройства какие-то рассказываете. Не так всё было. Группа Малого, то есть сержанта Чивилёва, захватила дом, уничтожив в нём отделение немцев, и открыли из их пулемёта огонь, перекрыв улицу. Но и сами попали под обстрел. Я думал, там, за кустами, пулемёт, обошёл сбоку, кинул две гранаты. А оттуда – танк. Я не знал, что у них там планёрка была. Потом только ребята сказали, что там поленница из трупов.
– А как танк захватил?
– Я его не захватывал. Я его испугался и под ним спрятался. А потом им гранату в открытый люк сунул. Танк захватил сержант Мельников. И вел в нём бой, из его пушки и пулемёта расстреливал врага. Я в это время без сознания был – меня немец застрелил.
– Это как так?
– Вот, смотрите. Пулю сегодня вытащили. А немца этого боец Перунов в плен взял.
– Смотрите, какой скромный старшина. Он ни при чём. Все вокруг – герои, а он один – мимо проходил. Ты и немцев пленных не расстреливал.
– Это сделал я. Они работать не могли. Кормить их не за что. Навоз. Пусть теперь их родня хоронит. Остальные после этого работали, как стахановцы.
– Хорошо поработали?
– Правильно мотивированные немцы… два пленных с лопатой заменяют экскаватор.
– Понятно. И оскорблял при подчинённых вышестоящего командира, с угрозами, тоже не ты?
Вот тут крыть нечем. Вся моя давешняя отвага и дерзость куда-то испарились, я опустил голову:
– Я. Я не хотел отдавать пленных, майор угрожал меня арестовать.
– И правильно бы сделал! Во что превратится наша армия, если каждый старшина будет делать не так как надо, а как ему захочется? Отдавать он не хотел! Нам нужны сведения о противнике – не хотел он! А я вот хотел тебя к ордену представить, а теперь хочу расстрелять, как саботажника!
– Очень нужен мне ваш орден! Не за ними я шёл на фронт! Себе оставьте! Мне лучшая награда – ребята живые и гора трупов врага. А завтра наградой будет – куча покорёженных сгоревших танков! А меня – расстреливайте! Немец недострелил – свои добьют! Охренеть! Сведения! Да какие тут на хрен сведения – прёт на нас танковый корпус – вот и все сведения. Завтра мои ребята им танки повыбивают. Со мной или без меня – уже не важно! Я им бронники сделал, воевать научил, как врага убивать – показал, что он смертен и бояться может – показал, как унизить врага – показал! Теперь они немца не боятся. Они готовы! Я свой долг выполнил. Стреляйте!
Я почувствовал, что в глазах моих навернулись слёзы. Обидно!
– Старшина! Отставить истерики! Как барышня кисейная, сцены тут устраиваешь! Кем до войны был?
– Не знаю. Контуженый я. На фронт везли, на станции при бомбёжке контузило. Память и отбило. Как воевать – знаю, а о себе – ничего не помню.
– Контуженый, говоришь? Что ж, похоже. Ну, что будем делать с тобой, старшина?
Я пожал плечами, скривился – грудь прострелило болью:
– Как решите. Обвинения мною заслуженные, готов понести наказание. А отпустите в батальон – буду танки их жечь. И их убивать.
– Какой ты покладистый стал, – сказал особист, – а там что ж так нагло себя вёл?
– Сейчас дело касается меня лично, а там – всех. Себя не жаль, а пацанов – жаль. И мамок их.
– Пострадать за други своя? – хмыкнул подполковник. – А сначала махновцем казался. Анархист?
– Православный русский, – ответил я, – защитник Родины, людей и веры.
– Ого! – полковник даже откинулся на стуле. – Что-то я впервые подобное слышу. Не было такого на моей памяти. Так ты что, верующий?
Я вытащил из-под бинтов крест, показал, спрятал. Полковник нахмурился:
– В особом отдельном батальоне чекистов – верующий. Что-то я совсем перестал что-либо понимать.
– Жаль, комиссар наш в полк поехал. Ему было бы любопытно, – усмехнулся подполковник.
– Религия – опиум для народа, – пробубнил особист, – отсюда такое смирение к смерти, бесстрашие и жертвенность?
А особист – кручёный парень! Во, как глубоко смотрит.
– Так то – религия. А у меня – вера. Это разные штуки. Религия – для попов, вера – для Бога и его части в человеке – души.
– Отставить религиозные проповеди! – стукнул кулаком по карте полковник.