Но полдень еще впереди, а все десять его пальцев уже кровоточат.
* * *
Краб ничего не понимает, он только что трижды пересчитал свои волосы, а результат всякий раз разный. И в самом деле очень трудно накоротке познать самого себя. У лысых огромное преимущество. Впрочем, достаточно познать одного из них, чтобы знать всех. Но Краб-то такой таинственный, такой волосатый. Он, однако, упорствует, он хочет знать, он начинает заново: один, два, три…
15
Это забавное недоразумение глупейшим образом повлекла за собой путаница, произошедшая при рассылке уведомлений. В результате приглашенные на крещение Краба оказались в церкви, где на самом деле по нему шла заупокойная служба, тогда как траурная процессия с достоинством вступила в другую церковь в тот момент, когда священник благословлял союз Краба с его юной невестой, а заполнившие третью церковь приглашенные на свадьбу в изумлении разглядывали крохотного запеленутого Краба, который явно не прочь был остаться холостяком и брыкался и вопил над купелью как проклятый.
Сегодня над этим можно посмеяться, но каждому сжала сердце тоска.
* * *
Пирамиды переживут Краба, но вот засвидетельствуют ли они его пребывание на этой Земле? Как в этом увериться?
16
На первый взгляд ни за что не скажешь, но Краб делает все, что может, чтобы стать человеком, настоящим человеком. Человеком во всех смыслах этого слова. Совершенным человеком.
Увы, у него довольно расплывчатое и фрагментарное представление об этом немаловажном персонаже, поскольку окрашенное одновременно и любопытством, и ужасом созерцание своего собственного тела — то сгорающего от желания, то снедаемого голодом, а то и скованного по рукам и ногам холодом — способно дать ему самое немногое: по зрелом размышлении, все это — не более чем отдельные стороны одной и той же наблюдаемой под разными углами личности, все сложности которой он хотел бы охватить единым взглядом. Но человек никогда не является вполне самим собою, в том числе и тогда, когда желание, голод и холод осаждают его одновременно. Итак, прежде всего Краб предполагает изучить себя в каждом из присущих ему состояний, он учтет все перепады своего облика, незначительные, но бесконечные метаморфозы, связанные с возрастом, полом, национальностью и прочими особенностями — временем года, изношенностью, хирургическим вмешательством.
Предельно добросовестный — вы его знаете, — Краб лично экспериментирует с этими бессчетными аватарами, ни одну не ущемляя, воплощает их все сразу, невообразимый и, однако же, единственно реальный, целый и цельный, представляющий все человечество человек, одновременно и старик, и роженица, симпатичная рыжая лысая высокая и худая крошка семи лет от роду, с черными как смоль волосами и седеющей бородой мускулистого, безволосого и тучного патриарха в толстых очках и с гулким баритоном, курносым орлиным носом, греческим профилем и проницательными глазами, обнаженного за вычетом набедренной повязки из перьев и тепло укутанного… Влезая в шкуру этого мученика, Краб не в силах удержаться от гримасы.
Таким он и отважился выйти на улицу, и тут же понял, что предпринятые усилия завели его слишком далеко, туда, где уже нет надежд на солидарность, что он так же одинок, как и ранее, среди людей, людьми не являющихся, людьми едва-едва являющихся, разве что в первом приближении, недоделанными, наполовину животными, по-детски упрямыми недоумками, напыщенными обезьянами, сомнительными типами, неловкими потребителями, новичками, со скрипом в суставах как попало берущимися за дело, полными дилетантами по сравнению с ним — таким от природы безошибочным, таким убедительным — как ни взгляни, с любой точки зрения, пример для подражания, бюст, образец для распространения по школам и звездам, наряду с лягушками, листьями платана и кристаллами кварца.
* * *
Краб поддерживает форму. Не курит и не пьет. Бережется, дабы протянуть подольше. Пусть он в этом и не сознается, его тайная надежда — продержаться до конца света.
17
Но спустя совсем немного времени, соскочив однажды поутру с кровати, Краб с неприятным изумлением вынужден был констатировать, что у него отсутствуют ноги, исчезли обе, от бедра и до ступни. Он был задет, как будто смутно предчувствовал, что это так или иначе осложнит ему жизнь.
Той же ночью без его ведома ему отняли и левую руку, но, проснувшись, Краб поначалу этого не заметил. По правде говоря, и сегодня, спустя три недели после операции, он остается об этом в неведении. Не надо забывать, что Краб в буквальном смысле слова безработный. Чтобы справляться с текущими делами, ему с лихвой хватает правой руки. Конечно, рано или поздно он обнаружит, что левой у него больше нет, но произойдет это по чистой случайности. В один прекрасный день он вскользь это заметит. Быть может, ввиду отсутствия четких воспоминаний о работе или пожатиях этой руки он, поразмыслив, даже засомневается, а была ли вообще у него левая рука, а потом быстро убедит себя, что для такого, как он (во многом и довольного, и недовольного одной-единственной головой), единственная рука куда ценнее, чем две, — он отрежет себе ухо, выколет глаз, с тем чтобы легче и оперативнее направлять все свое внимание на ту или иную точно определенную точку благодаря этому новому минимальному функциональному обеспечению, доступному по своей простоте даже ребенку и избавленному от излишней загроможденности, что позволяет непосредственно вмешиваться во все прямо на месте, не рискуя отвлечься, распылиться или запутаться из-за использования прилагаемых к здоровому телу существенных средств, зачастую непропорциональных незначительным повседневным событиям, с которыми они призваны иметь дело.
Все это говорится к тому, что хирурги могли бы все-таки оставить Крабу одну из ног, левую или правую, по своему выбору.
* * *
Неужели вы сможете поставить в вину Крабу, такому, каким вы его видите, наполовину прикованному к постели калеке, его ухищрения? Это для него воздушный змей. Он все разматывает и разматывает нить, но крепко держит катушку. И не отпустит ее.
18
Родился Краб в тюрьме, более того, в гнуснейшем застенке. Его мать находилась там по причинам, которые и сегодня остаются ему неведомыми.
Прошло несколько лет, ибо его мать была осуждена на долгий срок. Наконец, одним прекрасным утром стражник отпер дверь застенка и уведомил заключенную, что она свободна.
«Ну а ты остаешься», — добавил он, отталкивая Краба, который собрался было последовать за матерью. Та уронила в знак собственного бессилия руки и, перед тем как закрыть за собою дверь, с глубокой печалью ему улыбнулась.
Краб заартачился: почему и по какому праву его с самого рождения держат под замком? Но начальник тюрьмы объяснил, что как раз с момента его рождения, то есть пока он прозябал за решеткой, число преступлений и убийств в округе значительно уменьшилось, причем в такой пропорции, что о простом совпадении не могло быть и речи. Тщетно напоминал Краб; что в период этих преступлений он еще не родился: попробуйте предоставить доказательства или очевидцев своего несуществования. Ему посоветовали изменить стратегию защиты. Он признал себя виновным, и справедливость была восстановлена: под прочувствованные аплодисменты его приговорили к пожизненному заключению. Покидая судебное заседание, все казались очень довольными. Более того, у людей словно гора упала с плеч. Таким как Краб самое место в тюрьме.