– Все в порядке, Света, я тебя внимательно слушаю. (Свои отношения с Кириллом Катя держала от нее в тайне, да и были это пока лишь прогулки по московскому центру, кинотеатры и заходы в кафе.)
– Тогда изреки что-нибудь.
– Тебе не кажется, что этот бриллиантовый бред рассчитан на одноклеточных Барби от восемнадцати до сорока, которые из салонов красоты выползают, только чтобы поужинать в ресторане и отдаться по плану в расчете на бриллианты? Думаю, времена этих зависимых, примитивных дур проходят, их становится все меньше и меньше.
– Ты что! – явно оскорбилась Света. – Я, по-твоему, Барби?
– Ты-то тут при чем?
– Ну спасибо, подруга. То есть ты намекаешь, что у меня шансов ноль, ни один из богатых мужиков в мою сторону не посмотрит?
– Да не то я хотела сказать.
– А что ты хотела сказать? Тебе хорошо рассуждать! Тебе от отца хотя бы в детстве любви перепало. А я от своего, кроме «кобылы» и «дубины», ничего до шестнадцати лет не слышала, пока посылать его не научилась. Хоть бы раз в жизни похвалил за что-нибудь для приличия, гаденыш. Теперь не рискует лишнее вякнуть, знает, что в ответ услышит, а то и в ухо схлопочет. Игрушек приличных не покупал никогда, тащил всякую дрянь – в игровых автоматах конца девяностых навострился выуживать. Да, слушай, чуть не забыла, я себе айпэд купила, тот, что хотела.
– Ты же говорила, денег нет?
– У него взяла. Причем даже спрашивать не стала. Заглядывает вчера вечером в комнату, ноет: «Куда деньги делись?» А я ему: «Это частичная компенсация за поруганное детство. И знай – не последняя! Все, досвидос». Он во мне комплексов до хрена успел развить. Мне их преодолевать надо любым путем. А повысить самооценку можно как?
– Ну и как?
– Только через богатого мужика, лучше, конечно, мужа.
– Извини, Светик, я не хотела тебя обидеть. Будет тебе счастье в виде олигарха, обязательно.
– Ла-адно.
Больше всего Катя любила быть дома одна. Тогда она могла делать все что захочется. Включать музыку на полную громкость и носиться по квартире в бешеном танце или, напротив, залечь на свой диванчик в полной тишине с книгой, не затыкая уши от грохочущего через стену телевизора. Сейчас выдался именно такой счастливый момент. Мать улетела за весенней коллекцией, отчим накачивал мышцы в тренажерном зале. Переодевшись в излюбленную, растянутую почти до колен домашнюю майку, она устроилась на диване и взялась читать привезенную Светой в кафе, начатую в метро по дороге домой книгу Бегбедера «Любовь живет три года». Но в голову навязчиво внедрялись посторонние мысли. «Света сказала: „В детстве от отца любви перепало“. Да разве любви бывает достаточно? Ее же всегда мало. А уж когда появился отчим… Почему большинство людей такие примитивные? Неужели им интересно так жить? Не задавая себе никаких вопросов. Есть, пить, обрастать мебельным барахлом и шмотьем, тупо заниматься сексом. Рождаются они такими тупыми и безразличными или такими их делает жизнь? На Светку обижаться невозможно, она, хоть и страдает перегибами, человек, в сущности, отзывчивый и неглупый. А взять, к примеру, мать. Бабушка наверняка ненавидела ее не только за отца, а за ее всеядность».
Кате опять вспомнились те давнишние страшные слова бабушки: «Никогда не прощу ей Георгия. Видеть эту гадину изо дня в день нет сил. Скорей бы Господь меня прибрал, Катьку только жалко, она же его копия. В глаза ей смотрю – вижу Жорку маленького. Ведь можно было его спасти, не такие большие нужны были деньги. Если бы эта тля приехала срочно тогда на дачу, рассказала мне все. Если бы я только узнала. А я ни сном ни духом, цветочки там окучивала, чай пила из самовара. Как назло все летом, как назло. Как?! – вскричала вдруг бабушка – видимо, на том конце провода ей задали вопрос. – Как, что смогла бы сделать?! Да все бы сделала! Квартиру срочно продала. Переехали бы в меньшую, но Жора жив бы остался! Они ведь, нелюди, полторы недели его там держали, звонили ей, выкуп требовали. Они наверняка и меня пытались найти, а меня дома не было. А эта… не знаю, как ее назвать… нарочно отсиделась, отмолчалась. Нет! Ничего я не хочу слушать про трусость! Никакая не трусость, а подлость, предательство! Он для них с Катериной в лепешку расшибался, на ее же Турцию денег одолжил. Совсем помешалась на этом тряпье! Никогда, ни секунды, она Георгия не любила, корыстная тварь!»
Как же девятилетней Кате жутко было слушать не предназначенный для ее ушей телефонный разговор. Она ничего не могла с собой поделать тогда, стояла как вкопанная у узенькой дверной щели из комнаты в коридор и слушала, покрываясь то мурашками, то испариной. Год назад местная милиция обнаружила полуобгоревшее тело отца на заброшенной даче в Немчиновке. Если бы те, кто его там держал, не устроили по пьяни в доме пожар и впопыхах не выронили в траву у калитки его паспорт, отец так и считался бы пропавшим при невыясненных обстоятельствах.
В последние выходные августа девяносто восьмого года они не поехали к бабушке на дачу, потому что еще с вечера договорились съездить на рынок, посмотреть Кате обувь к школе. Когда заканчивали завтракать, раздался звонок в дверь. Отец велел им с матерью срочно уйти из кухни в комнату, сказал, чтоб сидели тихо, не выглядывали, пошел открывать. Через минуту в коридоре раздались странные, похожие на борьбу звуки. Мать, схватив Катю за руку и показывая жестом, чтобы молчала, бесшумно бросилась к шкафу, забралась туда, затянула Катю за собой, закрыла изнутри дверцы. Там, путаясь в одежде на вешалках, она изо всех сил прижала Катю к себе, зажала ей рот ладонью, шепнув в самое ухо: «Молчи, только молчи».
Они слышали, как действие перебазировалось из коридора к ним в комнату.
– Деньги где, чмошник?
– Дайте еще три дня. – Это был голос отца.
– Кончились дни, пошли минуты. Устроим шмон, Аркаша?
– Не марайся, Дрозд. Мы приличные люди. А ты, грамотей, ся-ядь, в ногах правды нет. Подвел ты нас. Ох, как подвел. Мы думали, ты человек правильный, интеллигентный.
– Я же сказал, через три дня отдам все с процентами.
– Ну точно, рамсы попутал.
– Нехорошо-о, русист. Сроки вышли, а ты пустой. Точность – вежливость королей, забыл? Забы-ыл. Правильно будет тебя сейчас забрать, родственники пусть за тебя подсуетятся.
Сжав изо всех сил кулачки, Катя ненавидела эти чужие голоса. Она не понимала, почему один из них – Аркаша, другой – Дрозд.
– Родных трогать не смейте, – сказал отец.
– Не пойму я, русист, ты такой наглый или дурачок по жизни? Все-е, нет к тебе больше доверия. Ксиву бери и поехали. Разбираться не здесь будем. Я прав, Дрозд?
– Верняк.
– Так продемонстрируй, что я прав.
Раздались грохот упавшего стула и глухой стон.
«Они бьют его!» Катя дернулась в попытке вырваться из материнских рук. Она жаждала освободиться, наброситься на чужаков, закричать что есть мочи: «Не трогайте его! Мой папа самый лучший! Вы сами дураки!» Но мать сильнее стиснула ее, крепче зажала ей ладонью рот.