Мама все совершала газаваты в Сбербанк. Мадина как-то взяла и отмыла серые пятна на дверных косяках. Маша из сырного отдела подарила ей на день рождения свой ставший вдруг старым «Айфон» – сама купила новый! Мадина подружилась с уборщицей-узбечкой, рассказала ей о пиканье касс, в котором, если хорошенько прислушаться, можно услышать веселый прерывистый разговор. Та, подумав, ответила, что иногда тоже что-то такое слышит.
* * *
Странный парень в ушанке по обыкновению долго ходил вдоль прилавка и снова взял четыреста граммов того же самого фарша, что и обычно. «Макароны по-флотски» – вдруг впервые осенило Мадину, и она улыбнулась чуть откровеннее, щедрее, чем обычно. Русский улыбнулся в ответ, чего никогда не случалось. Он был чисто выбрит, спиртным от него не пахло. Он убрал пакетик с фаршем почему-то в карман своей просторной куртки, а из рюкзака вытащил букет роз. Мадине всегда казалось, что розы примерно такая же пошлость, как тысячные купюры под банкетным столом, но сейчас это были очень простые, спокойные, скромные розы. Может быть, они показались такими, потому что Мадине впервые в жизни дарили цветы. Парень молчал.
– Большое… вам… спасибо, – сказала Мадина, улыбаясь такой же простой и спокойной, как розы, улыбкой, – но я… замужем.
– Извините, – сказал парень и пошел дальше.
Через пару минут Мадина услышала разгорающийся скандал и сразу же узнала в его хоре голос этого парня, хотя за все время, пока она его видела, он произнес с ней одно только это «извините».
– Как вы смеете ходить за мной! – кричал парень в другом конце магазина. – Я буду жаловаться на вас за то, за то, что вы… вы делаете мерзость! Я не позволю вам следить за мной, за моими руками!
Охранник забубнил в ответ, и тут раздался мокрый звон разбитой бутылки. На секунду все замолчало, и звон зазвенел сплошной стеклянной завесой сорокаградусного дождя.
«В коньячном», – прикинула Мадина.
– Вот вам, вот вам ваши бутылки, вы их специально так ставите, чтобы легко можно было смахнуть! Вот вам, вот вам, вот! – кричал парень в ушанке и бил одну за другой дорогие коньячные, ромовые, с виски бутылки – треть, половина зарплаты, целая, полторы… – а туда уже бежали все кассиры.
Мадина поспешила в подсобку ставить в воду цветы.
2014 г.
Полине Ермаковой
Смуглый отрок бродил по аллеям; стремительно темнело. Был тихий июльский вечер, но отрок озяб. Он вырос в теплых краях славной Абиссинии и привычен был к климату благорастворенному. Сильно кусали комары, расплодившиеся в буйной зелени, обильно произраставшей вокруг. К тому же отрок не понимал, где он сегодня найдет свой ночлег, ибо местность сия была ему решительно незнакома. Добавить к этому некстати разыгравшийся молодой аппетит абиссинца, и можно вполне представить затруднительное положение, в котором наш друг оказался.
Отрока звали Абуна, он приехал из Абиссинии изучать полную науками и изящными искусствами столицу далекой северной страны, сиречь нашей богоспасаемой родины. По дороге сюда он побывал уже в древней нашей столице. Она понравилась ему главным образом обилием возбуждающих поэтическое волнение девиц, которые видят свое достоинство не в строгости, приличной высшему свету, а в простоте и согласии на невинные ласки, столь приятные в кругу дружеском. О русских женщинах он привез из Москвы сладостные воспоминания, не всегда, впрочем, доверяемые и друзьям в хмельной пирушке, ибо честь дамы превыше всего и для негра из Абиссинии. В Петербурге Абуна намерен был продолжить знакомство с нашими дамами, так часто обделяемыми страстью своими мужьями, не забывая, однако, о науках и искусствах.
Гуляя по Петербургу и любуясь величественными красотами, возведенными на брегах Невы Петром, Абуна узнал от господ, изъясняющихся на французском языке гораздо изысканнее, чем он, что за городом есть парк. Он устроен по образцу английских, но превосходит их размахом и великолепием. Абуна сел в маршрутную коляску, вверясь совершенно воле божьей и искусству Терешки-кучера; кони мигом домчали его до парка. Вошед в ворота, от которых как раз отлучился служитель, Абуна был еще более потрясен красотами природы в сочетании с изящностию дворцов, нежели строгой, стесненной гранитом столицей. Долго он бродил по тропинкам, обрамленным жирною зеленью и обставленным прекрасными скульптурами, которые своей белизной и точеностью форм напоминали ему московских барышень и тем несколько смущали молодого негра, который, несмотря на страстные устремления плоти, сердце имел скромное и доброе. Дворцы, флигели и беседки рождали в Абуне патриотическую зависть, утоляемую лишь надеждою, что, изучив науки, искусства и, кстати, запечатлев в своем сердце нежные воспоминания о петербургских дамах, он возвратится в свою родину, увы, пока не столь просвещенную, как эта далекая северная страна, и научит устраивать такие же красоты своих соотечественников, легкость ног которых пока превосходила быстроту их ума. Под сенью дерев, в журчании струй из фонтанов Абуна вспоминал свою далекую, жаркую отчизну, наполненную песками и скромными хижинами, и грустил. За грустью он не заметил, как заблудился. В отчаянии он бродил по аллеям, но не находил настоящего направления. Мало-помалу деревья начали редеть, и Абуна вышел из лесу; дворца было не видать. Должно было быть около полуночи. Слезы брызнули из глаз его; он пошел наудачу. Выбившись из сил, Абуна прилег на скамейку и укрылся камзолом. Несмотря на отчаяние, засыпая, Абуна видел прелестную мраморную ножку одной московской девицы, подставляемую ему для поцелуя в виде карточного проигрыша.
Глава XXIIIX
Наутро Абуна проснулся от зуда во всем организме, происходящего от комаров. Вокруг него собралась небольшая толпа; раздавались удивленные возгласы; отовсюду спешили еще люди. Почтенных лет господа и дамы в одинаковых синих камзолах наставляли на него орудия с круглыми стеклами неизвестного Абуне назначения. Абуна горячо заговорил сначала на родном языке, потом по-французски; никто не внял ему; все только похлопывали его по плечам и продолжали наставлять орудия. Слезы снова брызнули из глаз Абуны; с горечью подумал он о черни, окружившей его; Абуна залился краской и пошел прочь. Дорогу ему преградил служитель в черном мундире, сидевшем на нем весьма неловко. Портки его были длинны сверх меры и тоже неказисты.
– Кто этого мудака сюда пустил? Бомжей в Царском Селе разводите? Негритосов сифилисных прикармливаете?! – с чувством сказал служитель по-русски.
Абуна узнал лишь одно слово «мудак», созвучное некоторым певучим излияниям его родного наречия. Тут появился другой служитель, одетый бедно, но бедность эта изобличала вкус и хорошее воспитание. Он заговорил искательно:
– Так вчера всего на пятнадцать минут раньше закрыл, народу уже не было! Господин полицейский, я откуда знал, что он придет…
– Закрыл?.. – свирепо отвечал ему служитель в портках и, взяв несчастного за ворот платья, принялся трясти, явно вознамерившись выбить дух вон.
Толпа в испуге расступилась; Абуна, не терпя творящегося беззакония, в гневе кинулся на разбойника; страшный удар в лоб свалил его наземь; разум его померк.