От оборота, который принял наш разговор, у меня испортилось настроение. Кримо опрокидывал бокалы один за другим, и я боялся, как бы он опять не взялся за старое.
– Знаешь, Жонас? – вдруг изрек он, хотя весь вечер, с момента приезда в дом Мишеля, молчал как рыба. – А мне хотелось бы, чтобы в Алжире все наладилось.
– Наладится, – сказал Фабрис. – Алжир – настоящее эльдорадо, и, чтобы вспахать это поле, достаточно лишь присутствия духа. Пока он ищет себя, порой даже там, где и представить невозможно. И как положено, обламывает зубы. Но он всего лишь ребенок, и на смену молочным зубам у него потом вырастут другие.
Бруно взял меня за руку и с силой сжал.
– Мне так хотелось бы вернуться в Рио! Хоть на денек, хоть на одну ночку!
– Что же тебе мешает? – спросил его Андре. – Что в Оран, что в Тлемсен есть ежедневные рейсы. Чуть меньше полутора часов – и ты по уши в дерьме.
Мы расхохотались так, что на шум чуть было не сбежались соседи.
– Я серьезно, – сказал Бруно.
– Что серьезно? – спросил я его. – Деде прав. Садишься в самолет, самое большее два часа – и ты дома. Оставайся хоть на день, хоть навсегда. Рио не очень изменился. Да, немного погрустнел, что правда, то правда. Улочки, утопавшие в цветах, теперь уже не такие нарядные, винных погребов больше нет, да и виноградники можно пересчитать по пальцам. Но люди остались все такими же замечательными, милыми и приятными. Если приедешь ко мне, тебе придется навестить и всех остальных, а на это даже вечности не хватит.
Уже за полночь Мишель отвез меня в отель. Вместе со мной поднялся в номер и вручил небольшую металлическую коробочку, закрытую на миниатюрный замочек.
– За несколько дней до смерти мама попросила вручить вам ее лично в руки. И если бы вы не приехали, мне пришлось бы самому слетать в Рио.
Я взял коробочку и залюбовался старинными, немного облезлыми рисунками. Это была очень старая бонбоньерка, украшенная гравюрами, живописующими сцены из жизни какого-то замка – знатных вельмож в садах и очаровательных принцев, флиртующих у фонтана с красавицами. Она была легкой и, казалось, не содержала в себе ничего особенного.
– Я заеду за вами завтра в десять. Поедем обедать в Маноск, к племяннице месье Андре Сосы.
– Тогда до завтра, Мишель. И спасибо тебе.
– Не за что, месье Жонас. Спокойной ночи.
Он ушел.
Не выпуская из рук коробочки, я присел на краешек кровати. Посткриптум Эмили. Что в нем? Какое послание с того света? Я вновь увидел ее, как наяву, в Марселе, в тот жаркий мартовский день 1964 года. Увидел неподвижный взгляд, ожесточенное лицо, бескровные губы, будто перемалывавшие мою последнюю возможность наверстать упущенное время. Рука дрогнула; от прикосновения к металлу до мозга костей пробрал холод. Надо открыть. Какая разница, что это – ящик Пандоры или же музыкальная шкатулка! В восемьдесят лет будущее уже позади. Впереди – только прошлое.
Я открыл крохотный замочек и поднял крышку: письма!.. Внутри только письма и больше ничего. Пожелтевшие от времени и заточения в ящике стола, одни распухшие от влаги, другие неумело разглаженные, будто их сначала злобно смяли, а затем попытались придать первоначальный вид. Я узнал на конвертах свой почерк, штемпели моей страны… и, наконец, понял, почему Эмили мне не отвечала: все письма и почтовые открытки так и не были распечатаны.
Я высыпал содержимое коробочки на кровать и по одному перебрал конверты в надежде наткнуться на письмо от нее… И действительно нашел – написанное совсем недавно, еще твердое на ощупь, без адреса, лишь с моим именем и кусочком скотча на язычке.
Распечатать его я не осмелился. Может быть, завтра…
✻✻✻
Мы пообедали в Маноске, у племянницы Андре. Там опять в ход пошли старые байки, но каждый из нас стал немного выдыхаться. К нам присоединился еще один «черноногий». Услышав его голос, я подумал, что это Жан-Кристоф Лами, и это вдохнуло в меня хорошую порцию вдохновения, немало меня ободрившего. Но стоило мне осознать свое заблуждение, как эта неведомая сила тут же отхлынула. Незнакомец просидел с нами самое большее час и ушел. Слушая наши истории, но не зная ни их действующих лиц, ни концовок, он быстро понял, что, несмотря на свое оранское происхождение, – этот человек родился в Ламорисьере, неподалеку от Тлемсена, – он мешает нашей задушевной беседе, нарушая непонятный и чуждый ему порядок… Первыми нас покинули Бруно и Кримо, чтобы вместе уехать в Перпиньян, где Кримо, перед тем как пересечь испанскую границу, намеревался заехать к приятелю. В четыре часа пополудни мы оставили Андре у племянницы и проводили Фабриса на вокзал Экс-ТЖВ.
– Тебе обязательно надо вернуться домой завтра? – спросил меня Фабрис. – Элен была бы так рада тебя увидеть. Ведь отсюда до Парижа всего три часа езды. Ты мог бы улететь из аэропорта Орли, я живу от него недалеко.
– В другой раз, Фабрис. Передавай Элен привет. Она по-прежнему пишет?
– Элен уже давно на пенсии.
Подошел поезд, величественный и похожий на монстра. Фабрис в последний раз меня обнял, запрыгнул на подножку и пошел занимать место в вагоне. Поезд тронулся и медленно покатил по рельсам. Я стал вглядываться в большие окна, ища глазами друга, и увидел, что он стоит, приложив руку к виску, по-военному отдавая мне честь. Затем поезд уехал и увез его с собой.
По возвращении в Экс Гюстав пригласил нас в ресторан «Два гарсона». После обеда мы молча прошлись по бульвару Мирабо. Погода стояла прекрасная, и террасы кафе были забиты людьми. Перед кинотеатрами выстраивалась в длинные очереди молодежь. Какой-то растрепанный музыкант настраивал скрипку, сидя прямо на земле посреди площади, рядом с ним кружил его пес.
Перед моим отелем двое пешеходов орали на какого-то лихача, который, исчерпав все аргументы, сел в машину и яростно хлопнул дверцей.
Друзья вверили меня попечению девушки у стойки и ушли, пообещав завтра в семь часов приехать и отвезти меня в аэропорт.
Я принял обжигающий душ и лег в постель.
На прикроватном столике стояла бонбоньерка Эмили, незыблемая, как погребальная урна. Рука сама, без моего участия, открыла крохотный замочек, но откинуть крышку не осмелилась.
Я не мог сомкнуть глаз. Пытался ни о чем не думать. Затыкал уши, ворочался, ложился то на правый бок, то на левый, то на спину. Сон все не шел, а оставаться одному в темноте не было никакого желания. Разговор с самим собой не мог принести ничего хорошего. Мне нужно было окружить себя льстецами, поделиться с кем-то своей болью, найти подходящих козлов отпущения. Оно ведь всегда так: не находя решения своих проблем, человек неизменно начинает искать, кто в них повинен. Моя боль была какой-то неопределенной. Мне было тоскливо, но из-за чего, я понять не мог. Из-за Эмили? Из-за Жан-Кристофа? Из-за возраста? А может, из-за письма, которое ждало меня в бонбоньерке?.. Почему Жан-Кристоф не приехал? Неужели злоба оказалась сильнее здравого смысла?..