Произнеся это, она поднялась со стола, чтобы выйти из комнаты, но я остановил ее. Это не я ошибаюсь, сказал я, а ты, это ты, а не я, не хочешь видеть правды. Ты – типичная жертва пропаганды и редкостного самодовольства в той стране, о которой идет речь, пойми это раз и навсегда, то, что ты произносишь, ничем не лучше того, что говорится там, чем те ханжеские высказывания, которые я так презираю, ты тоже присоединилась к этой гегемонии зла, я не шучу, сказал я жене, подумай, что ты говоришь, ты стала адвокатом всего, что я так ненавижу. Прости, сказал я и занял ее место на письменном столе, я не хотел кричать, но я не могу примириться с тем, что ты, я повторяю эти слова, чтобы ты поняла, о чем идет речь, – я не могу примириться с тем, что ты стала адвокатом всего, что я так ненавижу. И что тут удивительного, добавил я, эти преследования довели меня до последней грани, эта страна заткнула мне рот как писателю, два года я не брался за перо, и тебе, по-видимому, не дано понять, что нет для писателя худшей пытки, чем немота, и что же тут удивительного, если я взбешен тем, что ты на стороне моих врагов? Все, что я делал, они встречали с притворным непониманием, они оплевывали и осмеивали все, за что бы я ни брался, и теперь ты тоже присоединяешься к охотничьей клике этих злобных карликов? Они специально искажали все мной написанное, только ради того чтобы мучить меня и в конце концов уничтожить. Они извратили всю мою концепцию модернизма. Кстати, я ненавижу Моравиа! Он утверждает, что писатель якобы всю жизнь работает над одной и той же книгой, – это оскорбление правого полушария мозга, это унижение всего, что мы привыкли считать истинным искусством. Я презираю эту страну и ее смехотворный постмодернизм, этот постмодернистский онанизм, этот самоотсос, я ненавижу писателей, которые намеренно прячутся в нише размером не более, чем дырка в заднице, которые в своей гнусной мелочности вылизывают свою кукольную стилистическую грядку, ненавижу этих так называемых писателей, почитающих самым большим литературным достижением высказаться претенциозно на тему дня (чем претенциознее, тем лучше) и называть эту писанину романом. Я ненавижу эти ниши постмодернизма, они становятся все теснее и все мерзее, эти повторения, роман за романом об одном и том же, в том же смехотворном стиле, с той же трусостью, с той же органической неспособностью сделать что-то неожиданное… Единственный способ вырваться из удавки постмодернизма – избегать ниш, сказал я задумчиво, удивить себя самого, а не только охранять свою задницу, весь их постмодернизм – это не что иное, как судорожно напрягшийся анус. Боже правый, ты же сама видела всю эту пародию на литературную телепрограмму в нашем так называемом отечестве, она, кстати, названа в честь романа единственного нашего писателя, заслужившего это имя. Этого писателя они нагло называют предтечей модернизма; думаю, что если бы он был жив, он, с его легендарным авторитетом, он скорее всего просто плюнул бы этим теоретикам в их дергающийся анус, этот писатель, который всю жизнь, во всех книгах имел мужество менять стиль и тему и удивлять не только весь мир, но и самого себя. Этот писатель, чей, может быть, самый известный, но далеко не самый лучший роман дал название этой пародии на литературную телепрограмму – к ней мы еще вернемся, предупредил я жену, – этот писатель хохотал бы до посинения над жалкой выдумкой Моравиа, над его убогим тезисом, что писатель якобы работает всю жизнь над одной и той же книгой… поскольку этот писатель, тот, о ком мы говорим, уж этот-то писатель был истинным художником, его творчество постоянно изменялось, он не боялся вступить на неизведанный путь.
В нашем так называемом отечестве, сказал я жене, глубоко вдохнул и сделал паузу – мне показалось, что дух этого писателя, как электрический ток, прошел через мое тело, он словно бы загадочным образом возродился во мне, и незримое его присутствие повысило температуру моей ненависти еще на несколько градусов, чтобы не сказать вдвое или втрое, – итак, сказал я, в нашем так называемом отечестве они имеют наглость прославлять этого замечательного писателя, хотя не прошло и века, как его травили и терроризировали самым бесстыжим образом. Неужели ты не понимаешь, насколько оно отвратительно, это наследственное ханжество? – спросил я жену. Всего-то три поколения назад они преследовали этого писателя с исторически свойственной нашей стране злобой, это были наши деды и прадеды, никто иной, а теперь у них хватает наглости славить его и называть в его честь какую-то убогую псевдолитературную телепрограмму. Я бы мог с этим примириться, если бы они одновременно и публично спалили бы все семейные фотографии, представляющие их дедов и прадедов, чтобы, так сказать, выразить солидарность с этим писателем, которого они, если им верить, обожают – но они же этого не делают! Мой прадед был замечательный, удивительный человек! – утверждает некто, и при этом признается в любви к писателю, которого этот самый прадед травил с неописуемой злобой, – разве это не апофеоз двойной морали? Я ощущаю тайную связь с этим писателем, я воспринимаю его, как своего родственника. Ты же сама видела эту телепрограмму! – воскликнул я, выигрывая время, потому что от раздражения потерял нить рассуждений, – ты же сама видела, что за позицию они заняли, что они утверждают и что защищают, – все, что я всей душой ненавижу, все, что я считаю убогим и бездарным, они возносят до небес. Они прославляют безмерно какого-нибудь поденщика, написавшего школьное сочинение на горячую тему и имевшего нахальство назвать эту писанину романом. Что-нибудь про булимию, анорексию, содомию, педофилию, садомазохизм, избиение детей, жен, инцест… ниши, ниши и опять ниши, затхлые уголки общественной жизни, и они обсуждают все эти графоманские опусы, словно бы это был новый роман Достоевского… просто блевать хочется, у авторов этих так называемых романов кругозор не шире, чем дырка в жопе.
Не понимаю, сказала жена, почему мы стоим и обсуждаем все это в два часа дня, неужели нет ничего лучшего? Допиши наконец это письмо Бахманну, соберись с мыслями и сделай что-то конструктивное, напиши, например, эссе об этой постмодернистской дырке в заднице, сделай, наконец, что-нибудь, вместо того чтобы совершенно бессвязно изливать желчь по поводу вещей, которые тебя никогда раньше не беспокоили. Приберись для разнообразия в кабинете, он выглядит, как поле боя… ты сам выглядишь, как поле боя, сказала она, несомненно желая меня уязвить. Почему ты не проветришь хотя бы? – она театральным жестом показала на окно, – почему не поливаешь цветы, хотя бы те, что еще не завяли? Принеси грабли и собери пыль, здесь пыль можно собирать граблями, не меньше трех мешков накопилось за последние полгода, почему бы тебе еще и не вымыться ради разнообразия, от тебя скверно пахнет, мне неприятно это говорить, но от тебя воняет, причем не просто воняет, а жутко воняет.
После этого выпада, ставящего под сомнение мою личную гигиену (я, кстати, перенес его, не моргнув глазом), жена направилась к двери. Она на тропе войны, мысленно отметил я, никаких сомнений, единственное, что она хочет, – ужалить меня как можно больнее. Ты хочешь ужалить меня как можно больней? – спросил я вслух, – я не выпущу тебя из комнаты, пока ты не ответишь на этот вопрос. Меня глубоко огорчает, что ты не поддерживаешь меня в таком важном и тонком вопросе, как моя ненависть к нашему общему так называемому отечеству, меня не просто огорчает, меня убивает, что ты не поддерживаешь меня сейчас, когда поставлено на карту мое душевное здоровье, что ты не разделяешь моего презрения к этой неописуемо бездарной и смехотворной псевдолитературной телепрограмме, о которой я только что говорил, ты, если расставить все точки над i, ничем не лучше, чем мои враги, сказал я, а может быть, ты и есть мой враг, они тебя подкупили каким-то образом, сколько лет мы женаты? – продолжил я, не переводя дыхания, – шесть или семь лет, и все это время ты была во вражеском лагере? Значит, все это время ты просто притворялась, что ты на моей стороне, чтобы теперь, когда я безоружен и лишен возможности защититься, когда мерзкие обстоятельства пригнули меня к земле, когда меня уже затащили на эшафот, да и голова уже, образно говоря, на плахе, значит, все это время ты делала вид, что меня поддерживаешь, чтобы теперь, в эту трудную для меня минуту, ударить меня кинжалом в спину… я вовсе не желаю повышать голос, сказал я, но ты меня просто вынуждаешь… кто ты, в конце концов – мой друг или мой враг?.. я не успел закончить эту фразу, потому что жена начала хохотать.