Вот сейчас он окутается дымом, потом вспыхнет синим пламенем и исчезнет. Отнюдь.
– Ух ты! – восхитился чужак, вылакав содержимое горшка. – Давненько такого пива пробовать не доводилось! Сами варите аль привозное?
«Пиво? Какое еще пиво?! Откуда здесь…»
Выхватив из Сатаровых лап сосуд, послушница снова наполнила его жидкостью из бочонка и одним махом проглотила. Даже понюхать не догадалась для порядка, до того была ошеломлена словами врага Христова.
Совсем не вода! Горькое, невкусное. Словно пережаренных зерен нута пожевала.
Ну матушка Кезия! Ну выдумала! Хм. Святая вода! Ха.
– Ха-ха-ха! – залилась девушка дурковатым смехом. – Хи-хи-хи!
– Ты что, никогда пива не пробовала? – донесся как из тумана скрипящий голос.
– Нет, ик, не проб…вала, ик!
Перед глазами все плыло, двоилось.
Заботливые руки подхватили ее под локотки, помогли прилечь.
– Отдохни, детка, отдохни, – ласково гладили Орланду по головке. – С голодухи да с непривычки это бывает.
Отяжелевшие веки девушки смежились…
– Да говорю же вам, что это был бес! Сатир! Леший!
– Да-да! – согласно кивала матушка Кезия, но по ее прекрасным глазам было видно, что она ни на медный асс не верила россказням проштрафившейся послушницы. – Конечно.
– Ночью меня разбудил какой-то подозрительный шорох, – вдохновенно врала Орланда. – Когда вышла во двор, чтобы посмотреть, что к чему, то увидела, как в сторону кладовых крадется кто-то подозрительный. Я пошла за ним. Гляжу, а он взломал дверь и грабит. Кричу: «Стой, мерзавец!» Он рожу поворотил, ан не человек это вовсе, а бес! Здоровенный, с рогами, хвостом, копытами. Ну, точь-в-точь как в вашем, матушка, свитке нарисован. Вот он морок на меня и навел. Слаба я еще, чтобы с нечистой силой тягаться. Вот постриг приму, тогда…
– Врет она все! – перебила ее карга Деянира. – Вот крест святой, врет! Небось, мерзавка, сама замок и сломала. Набила брюхо, напилась и заснула. Утром обхожу с досмотром кладовые, глядь – непорядок. Дверь открыта. Я туда, а там – она! Покарайте ее, матушка, покарайте нещадно. Чтоб другим послушницам неповадно было!
– Это ж виданное ли дело? – подхватила и сестра Сусанна. – Наплевала на Пост! Нарушила запрет! Согрешила против святых заповедей! Неблагодарная! Мы ее, понимаешь, приютили, когда младенцем несмышленым на пороге обители в корзинке нашли. Семнадцать лет поили-кормили, одевали-обували. А она за всю нашу заботу черной неблагодарностью отплатила! Покарать! Непременно покарать!
– Да-да, – лучились холодным сиянием глаза настоятельницы. – Конечно…
Бывать прежде в этом районе города ей как-то не доводилось.
Поди найди в невероятном скоплении многоквартирных доходных домов-инсул, частных жилищ, лавочек, лавчонок, таверн и закусочных этого самого «Буйного кабана». Не спрашивать же прохожих, в самом деле. Зачем привлекать к себе лишнее внимание?…
…Для матери – Ора, а в минуты раздражения – Орлашка, для близких друзей и мужа – Дина, или Динка-Льдинка, для товарищей по оружию – Ласка.
Для горожан и посторонних – воительница славного Сераписского легиона наемников, амазонка, имеющая все положенные солдату оного соединения привилегии. Как-то: право поселиться в городе после увольнения (если увольнение не проистекло из-за какого-то позорящего поступка), судиться судом чести легиона по всем делам, за исключением убийства, разбоя и воровства, право входить с оружием в ратушу и так далее.
Что и говорить, войско, где она служила, было знаменито и пользовалось уважением если и не во всем мире, то в весьма большой его части. Наемники из Сераписа, в отличие от большинства своих коллег, не устраивали драк и грабежей в городах, которые защищали, не учиняли забастовку среди войны, требуя повышения жалованья, и, главное, не были склонны переходить на сторону врага, пообещавшего заплатить больше.
Легион этот действительно был славным воинством.
Примерно лет семьдесят или около того назад произошла очередная великая смута, начавшаяся с того, что Атаульф Клавдий Безумный окончательно сдвинулся.
Тогдашний август Птолемей Сорок Третий Минуций Кроткий (двоюродный дед нынешнего, в то время пребывавшего в почетной ссылке в посольстве при персидском дворе), следуя советам придворных, старался умиротворить разбушевавшегося отпрыска старинных родов, уступая его требованиям и под конец назначив проконсулом всех аллеманских земель.
Но в конце концов его «чудачества» вывели из себя даже добрейшего старика, и он отправил в славный город Колония-Агриппина своих уполномоченных с посланием, где выразил «патрицию Атаульфу Клавдию, своему возлюбленному родичу» высочайшее порицание.
В давние времена, говорят, получив подобное послание, люди вскрывали себе вены или выпивали добрую чарку цикуты.
Но Атаульф, к тому времени окончательно съехавший с катушек, поступил по-другому.
Прямо в приемном зале своего дворца он при всех справил большую нужду на мраморный пол, а потом подтерся императорским эдиктом. После чего еще и разорвал его пополам и швырнул обрывки в лицо оторопевшим послам, заявив, что если, мол, старому ослу Минуцию хочется воевать из-за этой грязной бумажки, то Атаульф, так и быть, доставит ему это удовольствие.
Не успели послы выехать из города, как рехнувшийся проконсул объявил о создании Великой Аллемании, которая должна сменить одряхлевшую будто бы и прогнившую до печенок Империю.
И началось такое, чего в истории не было никогда и нигде. Разве что в Чжунго (где богдыхан, зарезавший меньше миллиона своих подданных, считается слабаком и слюнтяем).
Для начала Атаульф приказал повесить всех высших жрецов Одина, поскольку они-де все сплошь продались Александрии. Затем втрое повысил налоги. После чего объявил набор в легионы.
Депутация трех сотен богатейших купцов Аллемании явилась к нему с нижайшей просьбой прекратить безумие, ибо от разрыва с Империей будут великие убытки для торгового и ремесленного люда.
Разъяренный царек приказал немедленно принести их в жертву Одину.
Свеженазначенный верховный жрец встрял с возражениями: дескать, человеческие жертвы отеческим богам дело, конечно, хорошее, но в древние времена, до их запрета, великому северному богу приносили самых доблестных вражеских воинов, а тут каких-то торгашей.
Атаульф немного подумал и помиловал купцов (правда, предварительно обобрав до нитки). Однако решил, что негоже богу оставаться без обещанной жертвы. А кто будет больше угоден Одину, чём его собственный верховный жрец?
Пришлось тому отправляться в храм и руководить собственным закалыванием на алтаре…
Одним словом, он безумствовал не хуже какого-нибудь Коммода Узурпатора, с той только разницей, что над тем смеялись, а на этот раз плакали. И если половина аллеманов бодро маршировала, вопя: «Слава Атаульфу, отцу нашему!» и воздвигая на собранные деньги статуи оскаленного волка – родового животного вождя, то вторая половина по аллеманской трезвости ума предвидела, что ничем хорошим это всё не кончится. Многие бежали куда глаза глядят, бросая нажитое добро. Таких стали ловить на границах и загонять в трудовые легионы, строившие дороги и добывавшие руду.