Так они и простояли посреди чужой комнаты, не посягая на её плюшевые и тюлевые богатства. Потом, уже на кухне за чаем, Лора скажет то, на что она давно не могла решиться, и Сидельников будет упрямо и нудно повторять свои бесполезные вопросы: «Почему? Ну почему я должен уехать? Почему я должен от тебя уезжать? Что случилось? Почему? Что у тебя с глазами, почему ты плачешь?..»
И она не найдёт ничего лучше, чем напомнить Сидельникову, как он пересказывал ей с неподдельным жаром очевидца только что прочитанную «Одиссею» Гомера.
– Помнишь, ты сказал, что ему нужнее всего – вернуться на Итаку? Что он, может, только для того и уехал, чтобы вернуться… Хочешь, я буду твоей Итакой?.. Не пугайся, я пошутила. Но замуж я без тебя не выйду, не надейся.
На следующий день под сурдинку внезапной капели закончилась зима.
Впоследствии Сидельников будет пытаться вспомнить Розу в эти месяцы, оставшиеся до его отъезда: как она выглядела, что говорила? И, к своему ужасу и стыду, не вспомнит ничего. Зачем-то всплывёт мытьё полов, о котором его никто не просил. Просто, сидя у неё, обратил внимание на пушистый слой пыли под ногами и со словами «я сейчас» пошёл в ванную за тряпкой и водой. Не то чтобы в нём был силён домохозяйский рефлекс – скорее, вовсе отсутствовал, но в этой запущенности мерещилась неявная угроза. И надо ли помнить о том, как Роза смущённо, с трудом привстаёт на кушетке, словно застигнутая с поличным, а он, такой заботливый, пятится на четвереньках, развозя грязь по полу?
В таких же нетях рассеялись выпускные экзамены – последняя школьная заморочка, июль, пахнущий кукурузным рыльцем, спёртый дух плацкартного вагона, конкурс на филологическом факультете Средновского университета. Мать дала ему с собой десять зелёных трёшек и полуметровый сплющенный рулет с начинкой из варенья, быстро засохший, но более двух недель заменявший абитуриенту Сидельникову завтраки и ужины. Двадцать первого августа он оставил в деканате расписку с обязательством явиться первого сентября для отправки в колхоз на уборку лука, наскоро собрал полегчавшую без рулета сумку и через шестнадцать часов немилосердной тряски уже в общем вагоне вернулся домой.
Он привёз матери в подарок зарубежный детектив, купленный у пьянчужки на вокзале, а Розе – большое увеличительное стекло, о котором она давно просила и которым никогда не воспользуется. Потому что спустя двое суток в восемь утра соседка Татьяна, войдя в комнату Розы, обнаружит её лежащей на полу ничком.
Вот этим днём, когда Сидельникову сказали по телефону слово «умерла» и он бежал через весь город к Розе, превозмогая колотьё в боку, но не позволяя себе даже минутного ожидания трамвая, словно что-то ещё могло зависеть от лишней минуты, от его безумной спешки, – вот этим днём можно датировать начало новой эры в их отношениях, неспособных прерваться, в отношениях двух живых, а затем – живого и умершей.
На углу проспекта Ленина и улицы Нефтяников он стал замедляться, поскольку вдруг почувствовал, что не готов. То есть даже если он и осознал в малой степени услышанное по телефону, для него это не означало исчезновения Розы. Казалось, в её вечной комнате, и без того тесной, добавилась громоздкая неопрятная вещь, называемая смертью, которую теперь надо мало-помалу обживать. Но к встрече с мёртвой Розой он готов не был.
Комната оказалась пуста. Лишь возле кушетки ровненько стояли тапочки. Без стука вошла Татьяна широким, распорядительным шагом, за ней следом – хлюпающая носом Оля.
– Насчёт похорон, скажи матери, я всё договорюсь. Проводим Розу Валентиновну по-людски. И поминки тоже…
Татьяна открыла Розин платяной шкаф (чего Сидельников ни разу в жизни себе не позволял), порывшись, достала коричневый зимний платок и завесила зеркало на стене.
– Она же ведь, знаешь, эту комнату нам оставила, так что… – Соседка смолкла, подождала то ли возражений, то ли благодарности и вышла.
– Ей вчера лучше стало, – сказала Оля. – Вечером с нами на кухне посидела, покушала. А утром заходим, и вот… прямо лицом на полу.
– А где Роза? – тихо спросил Сидельников, словно до этого речь шла о ком-то другом.
– Увезли в морг.
Ольга заплакала.
Ему захотелось курить. И лишь когда, осилив тугой шпингалет, Сидельников вытянул на себя оконную раму и достал сигарету, он вдруг понял, что теперь здесь курить можно, потому как Розы уже нет.
…Обтянутый красным сатином нищенский гроб стоял посреди двора на двух табуретках. Роза лежала в лёгкой косынке со светлым и почему-то мокрым лицом, как будто она только что умылась и не успела утереться. Рядом с Сидельниковым переминался с ноги на ногу отец, прилетевший накануне. Мать не пришла на похороны. Соседки шептались и вздыхали. Поодаль молчали два незнакомых старика в тёмных костюмах. Тут же маялся поникший, совсем облысевший Иннокентий. Одна старушка вдруг заголосила – как-то очень звонко и музыкально, но, никем не поддержанная, сразу стихла.
Задним ходом подполз грузовичок с опущенным бортом. Шофёр и его напарник ловко задвинули гроб в кузов, между низенькими скамейками, и позвали: «Давайте, кто-нибудь!..» Сидельников полез на машину, поближе к Розе. Отец, тоже забравшись в кузов, сел в дальнем углу. Остальные пошли к автобусу с надписью «Заказной». Когда обе машины медленно тронулись, послышался отчаянный вскрик: «Подождите!» Откуда-то сбоку, из-за дома, выскочила рыжая Лида со стеклянной банкой, из которой торчал цветок, очевидно, сорванный с уличной клумбы. Никто, в общем, и не торопился, но Лида, расплёскивая воду, летела как на последний поезд для беженцев. Обогнав грузовик, она перешла на торжественный шаг и так вот вышагивала наподобие почётного караула во главе процессии, неся банку с цветком впереди себя, до тех пор, пока шофёр не вырулил на пыльную Магаданскую, где похоронная скорость была уже неуместна.
Почти сорок минут ехали до кладбища – за город, в степь, и всё это время Роза доброжелательно и спокойно смотрела на Сидельникова закрытыми глазами. Даже когда машину страшно встряхивало на ухабах, гроб взлетал до уровня бортов и Сидельников, навалившись вперёд, придавливал обеими руками её предплечья и тонкие колени, накрытые застиранной простынёй, Роза была всё так же спокойна. Он не мог оторвать взгляда от её огромных тёмных век и молодых губ, словно бы готовых улыбнуться.
Было жарко и ветрено. Степь разморённо покачивалась. Кладбище издали напоминало обезлюдевший табор. Оставалось ехать совсем недолго, но у грузовика вдруг заглох мотор. В полной тишине шофёр чертыхался, загородившись поднятым капотом. Все молча ждали, и Роза тоже тихо ждала. Она казалась более живой и тёплой, чем отец, чью безучастную скорбь можно было спутать с выражением крайнего недовольства…
Наконец доехали. Среди обветренных до блеска памятников и сухонькой травы Сидельникова поразила неопрятность глиняной ямы, в которой им предстояло оставить Розу.
Здесь распоряжались, покрикивая, два надменных могильщика:
– Подходите!.. Прощайтесь!.. Развяжите ей руки… Ноги тоже! Подверните простынь. Всё, закрываем… Взяли… Отойди, бабка…