– Ваша дочь – потаскуха, каких мало, – произносит он, не повышая голоса.
Хозяин смотрит на него разинув рот, словно ему туда засунули что-то очень горячее или, наоборот, очень холодное.
– Что, простите? – бормочет он.
Рапосо делает три шага в его сторону, в результате оказываясь напротив, так близко, что тому приходится поднять голову, чтобы смотреть ему в лицо. Заметно, что такое положение дел его совершенно не устраивает. Он беспокойно моргает.
– У вашей дочки девственны разве что барабанные перепонки, – тем же тоном говорит Рапосо. – И она была такой задолго до того, как вы с вашей женой подсунули мне ее в постель, посмотреть, что из этого получится.
– Я вам не позволю…
Бесстрастно, не торопясь, не вкладывая в это больше жестокости, чем оно того заслуживает, Рапосо отвешивает Барбу пощечину, от которой тот сползает со стула на пол. Затем склоняется над ним, ставит колено ему на грудь, хватает за галстук и дергает так, что тот едва не хрипит.
– В Париже тысячи потаскух, не считая содержанок, девчонок из Оперы и шалав с постоялых дворов вроде твоей… И ты осмеливаешься требовать с меня денег?
Хрипя под коленом Рапосо, полузадушенный ручищей, рвущей на нем галстук, оглушенный внезапным нападением, которого он никак не мог предвидеть, Барбу таращит глаза, вне себя от ужаса.
– Я сам не раз проделывал этот трюк в Испании с проезжими простофилями, – говорит Рапосо, усмехаясь и скаля зубы, как волк. – Мы, испанцы, называем это дело «починить сеньориту». И мне приходится ехать в Париж лишь за тем, чтобы со мной провернули такую же штуку? Так дело не пойдет!
Выпустив добычу, Рапосо поднимается на ноги. Он снова смеется, на этот раз от души. Его кореши в Мадриде не поверят, когда он им расскажет! На секунду он задумывается. Ведь это ж надо, разыграть его, Паскуаля Рапосо, словно он желторотый птенец! Его, который всех их на одну ладонь положит, а другой прихлопнет!
Барбу тоже встает с пола, потирая шею. Глаза его вылезают из орбит, а на лице все еще написаны ужас и унижение.
– Полиция… – растерянно бормочет он.
Рапосо смотрит на него с некоторым удивлением и неожиданным интересом. Взглянув ему в лицо, хозяин осекается.
– Полиция, идиот, это мои кореши. Слышал когда-нибудь про Мило? Сходи к нему. Поплачься в жилетку.
Проговорив это, Рапосо подходит к хозяину, который, заметив его намерение, делает шаг назад.
– Видишь эту саблю? – добавляет Рапосо, указывая на стену. – Не забывай про нее, Барбу… Потому что чуть что – я тебе отрублю башку, понял? А твоей жене и дочке всажу ее куда надо.
В гостинице «Кур-де-Франс» стоит глубокая тишина. Уже поздно. В ночном колпаке, халате и тапках, с горящей свечой в руке дон Эрмохенес возвращается из уборной. Проходя мимо комнаты адмирала, он нерешительно замирает. Затем тихонько стучится. Услышав «войдите», открывает дверь, не запертую на ключ. При свете двух свечей, горящих на подсвечнике, дон Педро сидит в кресле, все еще одетый, в замшевых брюках и рубашке, и заводит часы. Ноги его вытянуты и покоятся на табурете; на столике под рукой лежит обложкой вверх открытая книга.
– Я думал, вы спите, – говорит библиотекарь.
– Пора бы уже, – соглашается адмирал.
Дон Эрмохенес ставит подсвечник на стол рядом с бумажным конвертом, перевязанным шнурком и запечатанным сургучом.
– Можете посидеть со мной?
– С удовольствием.
Бросив подозрительный взгляд на пакет, библиотекарь усаживается на стул возле неубранной кровати. Поверх одеяла лежит рапира, которую дон Эрмохенес раздобыл утром, чтобы адмирал потренировался.
– Ну как, воспользовались?
– Нет.
– Напрасно, дорогой друг.
– Не было настроения фехтовать.
Оба умолкают. Дон Эрмохенес с нежностью смотрит на своего друга.
– Как вы себя чувствуете?
– Своеобразно.
Адмирал умолкает. Затем кладет часы рядом с книгой, склоняет голову и задумчиво улыбается.
– Устал я, честно сказать.
– Вот я и говорю: пора вам ложиться спать.
– Не в том дело. Это усталость другого рода.
Запечатанный конверт по-прежнему притягивает внимание дона Эрмохенеса.
– Что там внутри, простите мое любопытство?
Адмирал смотрит на конверт, словно позабыв, что он здесь.
– Два письма и последние распоряжения, – просто отвечает дон Педро. – Одно письмо адресовано моим сестрам, другое – директору нашей Королевской академии. В последнем – мои извинения.
– Думаю, это не понадобится…
– Я прибыл в Париж, как и вы, с миссией, которую надлежит исполнить; а теперь есть риск, что сделать это не удастся. Единственное, что мне остается, – это принести извинения.
– Вам не требуются извинения, – протестует растроганный дон Эрмохенес.
– Вы ошибаетесь. То, что ожидает меня завтра, – невероятная глупость, которая противна всему, что я защищал большую часть моей сознательной жизни.
– Так не делайте ее! Откажитесь от этого безумия.
Адмирал молча смотрит на него. Затем возвращается к окну, будто бы ответы поджидают его снаружи.
– Все в природе существует в равновесии. И подчиняется компенсаторным законам.
– Господи… Вас никогда не утомляет ваше собственное сердце, так крепко связанное с головой, будто стрелка часов – с маятником?
– У меня нет выбора.
Библиотекарь касается подбородка, на котором уже виднеется небольшая борода.
– Я вас не понимаю.
– Это не важно, дорогой друг.
– Что значит не важно? Если у вас есть совесть, есть разум, отвергающий это безумие, подчинитесь им… Знаю, что у вас имеется достаточно мужества, чтобы никому ничего не доказывать. Если они воспримут ваше поведение как-то иначе, им же хуже.
– Скажем так: это роскошь, которую я себе позволяю.
– Как вы сказали? Драться за сомнительную честь – по-вашему, роскошь?
– Я бьюсь не за свою честь, дон Эрмес. Моя честь никогда меня особенно не беспокоила. По крайней мере то, что обычно понимают под этим словом.
Библиотекарь смотрит на корешок книги, раскрытой и лежащей обложкой вверх – «Morale universelle» [85] , читает он – рядом с запечатанным конвертом. Эту книгу адмирал купил несколько дней назад в лавке на улице Сен-Жак вместе с «Système de la nature» [86] барона Гольбаха.
– Это письмо для ваших сестер… – произносит дон Эрмохенес. – Вас не беспокоит, что они останутся одни? Вы представляете себе, что они почувствуют, если…