Она оставляет фразу незаконченной, и эта хорошо рассчитанная пауза вызывает у адмирала легкую улыбку.
– Я уверен, сеньора, что вы всегда будете выглядеть наилучшим образом. С детьми или без детей.
– По крайней мере, увядшая грудь пока что мне не грозит.
Вновь повисает непродолжительная пауза, мадам Дансени сосредоточенно накручивает на палец бахрому, которой обшито покрывало.
– Поскольку беременность мне не угрожает, я иногда сказываюсь больной, просто чтобы казаться интересной… Болеть в Париже – самое, знаете ли, обычное дело. Такая сырость кругом!
– La mollesse est douce, et sa suite est cruelle [93] , – говорит адмирал.
– Что я слышу! – Она смотрит на него с изумлением. – Вы читали Вольтера?
– Конечно. И в этом нет ничего особенного.
Изящно поднеся руку к шее, она смеется нежным, мелодичным смехом.
– Ну, знаете, читать Вольтера по-испански – это именно нечто особенное!
– Вы бы, вероятно, удивились, сеньора, если бы узнали, сколько испанцев его читают.
– Вы имеете в виду Академию?
– И не только. За ее стенами тоже читают Вольтера.
– Несмотря на запрет?
– Несмотря ни на что.
– Мой отец, конечно же, не читал. И никто из его друзей не читал. И в моей монастырской школе никто не оценил безбожного философа. Даже имени его не смели произнести! Тебя бы просто заклевали…
– А вас когда-нибудь клевали? – интересуется дон Педро, не обращая внимания на то, что вопрос звучит довольно-таки резко.
Она улыбается чуть надменно, однако настолько загадочно, что неясно, что означает ее улыбка.
– В детстве – ни разу.
– Вам повезло. – Адмирал обеспокоенно ерзает в кресле, не зная, как выйти из неловкого положения. – Я только хотел сказать… Времена меняются.
– Там, в Испании, слишком многому, боюсь, предстоит измениться. Хотите еще кофе?
– С удовольствием.
Он протянул чашку, довольный тем, что неловкость осталась позади, а Марго Дансени вновь наливает ему из кофейника темный напиток, успевший уже остыть.
– В любом случае, – продолжает она, вновь беря в свои руки нить разговора, – принцип угадан верно: слабость украшает женщину, и мы это знаем. Мы любим казаться существами хрупкими, нуждающимися в заботе мужчин.
– Это льстит самолюбию тех, кто становится свидетелем этой непритязательной хрупкости, – соглашается адмирал.
Она вновь смотрит на него с интересом.
– Но не эта ли хрупкость делает нас смертельно скучными? Женщина, страдающая от уличной сырости, занята только тем, что дни напролет бродит от туалета к уборной и от уборной к оттоманке. Плестись в карете в долгой и утомительной веренице других экипажей, заехать в лавочку где-нибудь в Сент-Оноре – вот что мы здесь, в Париже, называем прогулкой. Кое-кто связывает женственность с самой постыдной немощью и ленью.
Она протягивает руку и дергает шнурок, висящий у изголовья, чтобы вызвать служанку. В отличие от привычного испанского колокольчика, замечает адмирал, парижские дома вдоль и поперек обвязаны шнурками под названием sonnettes [94] , которые считаются последним писком моды.
– Мы, парижанки, все, как на подбор, стройны, – продолжает мадам Дансени. – Нас приводит в отчаяние мысль, что после тридцати многим предстоит растолстеть, вся надежда на корсеты да китовый ус. А есть и такие, кто пьет уксус, чтобы сохранить талию! Вот почему у них кислые лица.
Хорошенькая юная служанка, одетая к тому же весьма изящно, входит в спальню, поправляет подушки госпожи и уносит поднос с остатками завтрака.
– У вас очаровательная служанка, – замечает адмирал, когда она удаляется.
– Служанки не страдают пороками, присущими лакеям. Часто они перенимают манеры дам, которым прислуживают, и через некоторое время их не узнать… Когда они выходят замуж за мелких буржуа, выглядят они так благородно, что производят сильное впечатление на людей своего класса, а не слишком опытный глаз нередко принимает их за женщин высшего света: demoiselles и madames.
– Я заметил, что в Париже несколько злоупотребляют этим обращениями.
– Demoiselle называют всех девушек, которым не говорят «ты». А «мадам» – это вообще все женщины от герцогини до прачки или цветочницы. Но скоро мы и к девицам начнем обращаться «мадам», потому что столько развелось пожилых мадемуазелей, что запутаться можно… Кстати, как вам парижанки?
– Даже не знаю, что сказать… Они, конечно, привлекают внимание. Раскованные, иной раз до развязности… В Испании такое и представить невозможно.
– Здесь женщины привыкли посещать общественные места, общаться с мужчинами, у них своя гордость, отвага и свои собственные взгляды… Мещанки, посвящающие себя мужьям и детям, а также домашним заботам, экономны, рассудительны и трудолюбивы… Женщины света пишут по десять-двенадцать писем в день, рассылают ходатайства, осаждают министров… Пристраивают своих любовников, мужей, сыновей…
– Руссо писал очень резкие вещи о парижанках…
Марго Дансени моргает: она вновь удивлена.
– Так вы и Жан-Жака читали?
– Немного.
– Да вы просто кладезь познаний, сеньор! Так или иначе, Руссо во многом был прав. Мы, парижанки, расточительны, кокетливы и легкомысленны. Дни мы тратим на то, чтобы требовать, ночи – чтобы позволять. По логике вещей, это муж должен влиять на жену, но, поскольку три четверти мужчин страдают отсутствием воли, энергии и достоинства, за дело берутся жены… И тут даже скромное происхождение не имеет значения: прелесть хорошенькой гризетки или цветочницы может притянуть к себе герцога, маршала Франции, министра и даже самого короля. И командовать уже через них.
– В Испании это невозможно, – замечает адмирал.
– Вы говорите так, будто вас это радует.
– Меня это действительно радует. Со всеми нашими недостатками, королями и грандами, мужчины у нас все-таки не забывают, что такое чувство собственного достоинства, потому что этого от них требует сам народ… И любовницы у нас не лезут в политику. Это считается неподобающим. И даже неприличным.
Он умолкает. Она продолжает пристально его рассматривать.
– Вы, вероятно, думаете, что я кокетка.
– Ни в коем случае.
– Я не кокетка. – На ее лице появляется осторожная, чуть заметная улыбка. – Однако я знаю, что интерес к женщинам делает мужчин более остроумными и изобретательными. Даже храбрыми. Вот почему я позволяю себя любить. Несмотря на свой возраст. Вы задумывались о том, сколько мне лет, сеньор?