Адмирал приветствует вошедших, вежливо и почтительно склонив голову, но не произнеся ни слова; зато дон Эрмохенес, услышав их имена, оживляется чрезвычайно.
– Боже мой, господа, – бормочет он, обращаясь к старшему гостю. – Неужели вы и есть тот самый сеньор Жорж Леклерк де Бюффон? Знаменитый автор «Естественной истории»?
Старик снисходительно улыбается: он привык к лести.
– Разумеется, это я и есть.
– Просто поверить не могу. – Дон Эрмохенес поворачивается ко второму гостю. – А вы – Ги Бертанваль, друг Вольтера? Известный философ, филолог, автор «Essai sur l’Intolérance» [52] , не побоявшийся стать участником знаменитого на всю Европу конфликта с реакционным крылом Сорбонны?
Бертанваль, улыбаясь, кивает: будучи коллегой-академиком, он готов немедленно прийти на помощь испанским гостям, – формула вежливости, которая в Париже ровным счетом ни к чему не обязывает; тем не менее библиотекарь горячо жмет ему руку.
– Боже мой, – абсолютно счастливый, повторяет он шепотом. – Боже мой… Да ради одной только этой встречи имело смысл ехать в Париж!
Вновь прибывшие рассаживаются у камина, и вскоре беседа уже вращается вокруг деятельности академий в Мадриде и Париже. Похвалив работу испанцев и их замечательные словари, а также упомянув извечный спор между языком, наукой и религией, Бюффон вспоминает, что даже на него, несмотря на почтенный возраст и то благоразумие, с которым он неизменно держится как можно дальше от радикальных энциклопедистов и философов, доктор теологии Парижского университета написал донос.
– Это доказывает, – заключает он, вежливо обращаясь одновременно к дону Педро и дону Эрмохенесу, – что не только в Испании кое-кому мерещатся черные вороны в любой мысли – и старой, и новой.
– Готов обменять ваших воронов на наших, – предлагает адмирал.
Его остроту оценили по достоинству. Узнав, что по профессии он – морской офицер, Бертанваль расспрашивает его о некоторых особенностях морского кораблестроения в Гаване, а также о науках, связанных с навигацией. В итоге разговор переходит на Локка и Ньютона, чьи открытия, к удивлению энциклопедиста, а также дона Эрмохенеса, который зачарованно прислушивается к тому, как спокойно и разумно рассуждает его друг, восхищают адмирала, в чем тот чистосердечно признается, а затем на вопрос мадам Дансени с вежливой твердостью отвечает, что в вопросах науки он – убежденный англофил. Дон Педро сдержанно хвалит Бюффона за его поддержку Ньютона в полемике, которую тот вел с немцем Лейбницем о расчетах бесконечно малых величин, и в заключение с большим знанием дела и некоторой патриотической гордостью упоминает имя испанского ученого и морского офицера Хорхе Хуана. К удовлетворению обоих академиков, французы – и Бертанваль, и Бюффон – высоко ценят упомянутого испанца, с чьими трудами, как оказалось, неплохо знакомы.
– Жаль, что этот замечательный человек не был оценен по достоинству, как он того заслуживал, – ни у себя на родине, ни в Европе, – произносит Бюффон. – Вы знали его лично?
– Да, мне выпала эта счастливая возможность.
– Счастливая возможность? А что с ним случилось потом?
– Он умер. В полной безвестности.
– Очень жаль… Такие люди, как он, возвышают того, кто их слушает, и принижают того, кто ими пренебрег. И действительно, его «Астрономические и физические наблюдения»…
– Друзья, не пора ли нам перейти к ужину? – перебивает их мадам Дансени, заметив молчаливый кивок слуги.
В этот миг появляется еще одна гостья: художница Аделаида Лабиль-Жиар, ближайшая подруга хозяйки дома. Это красивая женщина с прекрасной фигурой и лицом круглым и обаятельным. При ее появлении гости устремляются в столовую, в центре гостиной к ним присоединяются супруг хозяйки и игроки. Пьеру-Жозефу Дансени под шестьдесят, у него чистый лоб и седые ненапудренные волосы. На нем фрак фисташкового цвета, черные кальсоны и немного поношенные туфли без пряжки, в которых он не стесняется появляться перед домашними и близкими друзьями. Кроткий мирный облик довершает любезная – или скорее отсутствующая – улыбка, обращенная ко всем гостям его супруги одновременно.
К группе присоединяется аббат Брингас. Заметив в гостиной Бертанваля, он подходит, чтобы его поприветствовать. Однако от адмирала, оказавшегося поблизости, не ускользает, что при виде аббата лицо философа вытягивается.
– Хочу лишь выразить вам свое почтение, – бормочет отвергнутый Брингас.
– Выразите его лучше в письменной форме, вместо того чтобы пачкать мое имя, набрасываясь на меня в анонимных брошюрках, которые вы издаете.
– Уверяю вас, мсье…
– Избавьте меня от ваших уверений! Мы в этом городе все друг друга отлично знаем.
Адмирал невольно оказывается свидетелем обмена репликами: повернувшись к аббату спиной и поклонившись мадам Дансени, Бертанваль успевает шепнуть ей в дверях столовой: «Вы, как я вижу, продолжаете принимать у себя это ничтожество».
– Он меня забавляет, – непосредственно отвечает она.
– Как знаете, мадам. Это ваш дом, дорогая сеньора… Всем нам время от времени требуется что-то необычное. При дворе королевы вечно ошивается какой-нибудь лукавый шут.
Все рассаживаются вокруг великолепного стола, сервированного севрским фарфором на восемнадцать приборов и вполне отражающего дух этого дома, где прислуживают семеро слуг и горничная, не считая поваров, кучера, пажа и швейцара на входе: сервиз, как сообщил Брингас, по слухам, обошелся в 800 000 ливров.
– Вчера на Пети-Дюнкерк я увидел мадам де Люин, – рассказывает шевалье Сен-Жильбер. – А все вы, господа, знаете, что про нее говорят… Она так толста, что ее любовники могут целовать ее всю ночь напролет, ни разу не поцеловав в одно и то же место!
Ужин чудесен, разговор затейлив и непринужден, беседа свободно струится от одной темы к другой, от смешных анекдотов мадам Шаванн и шевалье Сен-Жильбера к нападкам на политику, мораль и историю. Все проходит, к большому удовольствию библиотекаря и адмирала, в атмосфере обтекаемых высказываний, взаимной терпимости, отменного юмора, который мгновенно очаровывает любого. Собравшиеся выражают самые различные, иногда полностью противоположные мнения – так, адмирала удивляет, хотя он никоим образом не высказывает своего удивления, что старик Бюффон не выражает тех передовых идей, которых он, адмирал, от него ожидал, – однако ни разу разногласие между старыми и новыми суждениями не переходит в противостояние: это всего лишь свободный обмен мнениями, выражаемыми с предельной вежливостью. Один лишь Брингас, которому, к его большому сожалению, также приходится держать себя в руках, бросает яростные взгляды на Бертанваля с того конца стола, где он сидит рядом с парикмахером Де Вёвом, и время от времени испускает красноречивые вздохи или с раздражением вмешивается в общую болтовню; например, когда Бертанваль как ни в чем не бывало рассказывает о том, как его четыре раза подряд сажали в Бастилию, а также о распоряжении о заключении в тюрьму – или так называемом «летр де каше», специальном королевском указе, который он в шутку называет «моя переписка с королем», – Брингас, держащий в одной руке рюмку бордо, в другой – вилку с насаженным на нее куском фазана, с которого капает сок, из своего угла изрекает: