«Человечество обезумело из-за недостатка любви», — сказала Симона Вейль. На земле мало любви, — еще определеннее утверждает христианский философ Макс Шелер: выходит, все дело в количестве, в размахе. Хорошо бы ввести бедному человечеству массированную инъекцию чувств, так же, как «впрыскивают» денежные средства в банк, чтобы улучшить его положение. Но, видимо, всегда хватает той любви, во имя которой занимаются взаимным истреблением те, кто должны ее друг другу нести. Противовес их навязчивому интимизму — деликатность, сдержанность, умение отойти от мира, отделиться, не впадать вместе с современниками в демонстративные и эфемерные излияния чувств. Повторим: лучше допустить разобщение людей, чем силой сплачивать их в одно целое на основе ненависти к третьему. В наше время следует знать, что жестокость способна собирать мед со всех цветков, включая самые благородные, и что фанатизм идиллии стоит фанатизма презрения. Нельзя позволить одной добродетели, будь она достойна всяческого восхищения, возобладать в человеческой семье: страшно, если она превратится в свою противоположность. Идеология любви, метафора всех неопределенных форм принадлежности в демократическую эпоху, не может подменить политическую идеологию, поскольку сама она вышла из эпохи теологии. Нужно покончить с любовью как религией спасения на земле и прославить ее как таинственный эликсир личного счастья. Оставим это слово для близких отношений: любовь к нации, к народу, к эксплуатируемым, к человечеству — эти понятия, с их помпезным величием, слишком размыты и легко искажаются. Давайте разграничим столь разные сферы, и пусть каждый повинуется влечениям и необузданным порывам переполненного сердца.
Тело, причудливая безделушка
Тело, во имя которого в 1960-е годы бунтовала молодежь, не столь свободно, сколь сообразовано с нормами и содержится согласно строгим правилам, по аналогии с лесами и парками. Предмет неукоснительного надзора с самого детства, тело, казалось бы, прославлено и воспето — но, похоже, ему мстят, прореживая и подрезая, как регулярный французский сад. Возьмите тенденцию полной эпиляции, распространенную в Европе среди женщин и некоторых геев, педантичной и беспощадной борьбы с волосами: где бы они ни росли, под мышкой или в другом месте, их удаляют, как пережиток Средневековья; наша мечта — вернуть себе кожный покров младенца. Заметьте: одно и то же общество проповедует скотство в постели и не терпит малейших следов волосатости — признаков животного начала — на коже, искореняет, как преступление, запахи, хочет нас отполировать, надраить, чуть ли не стерилизовать. Горе той, что посмеет привлечь внимание небритыми подмышками. Волосы, мокрые от пота, обильно поросший лобок, «саперный фартук», любое прибежище запаха для чутких носов — долой все это, таковы требования пристойности и гигиены.
Тело в его трагическом и магическом измерениях, с его выделениями, флюидами и разложением, явлено нам сегодня в определенного рода женской французской литературе (Катрин Кюссе, Клер Лежандр, Лоретт Нобекур, Клер Кастийон, Нина Бурауи). Вот моя душа, говорили классики, начиная с Монтеня. Вот мои половые органы, провозглашают современные представительницы литературного автопортрета, как будто женская сексуальность — загадка прежде всего для самих женщин. Вспомним, например, о табу, тяготеющем над толстушками, тогда как королевой роскоши, с легкой руки моды, считают долговязую плоскую жердь. Триумф бестелесной модели, этого вертикального порыва в чистом виде, символизирует мечту о развоплощении, которая проходит сквозь нашу эпоху. Бегство от материи приводит к одновременному взрыву анорексии и ожирения. Тело мстит своим «корректорам» истощением или тучностью, усыхает или разрастается. Загадка жертвы анорексии: желая абстрагироваться от физической фатальности, она выставляет напоказ скелет. Хрупкие тонкие члены напоминают о трупе. Она хотела быть ангелом, чистым духом, но это живой мертвец, груда острых костей.
Вот почему самым привлекательным состоянием тела представляется округлость, нечто промежуточное между излишней полнотой и худобой, — пышное цветение плоти, сочной, щедрой и бескорыстной, разбрасывающей побеги во всех направлениях. Если грузность убивает формы, скрадывает признаки пола, то округлость их подчеркивает и приукрашивает. Бархатистая щечка — напоминание о детстве, выпуклость живота, овал полного бедра, хорошо обрисованные сферы ягодиц призывают ласку, прикосновение. В гармоничном распределении объемов и масс сочетаются грация и щедрость: в работах американского рисовальщика Роберта Крамба мы видим вкус к мощным женщинам, плотным студенткам с крепкими икрами. Истинная красота не в соответствии канонам, а в головокружительном разнообразии физиономий. Желание стремится к избытку, к пухлости, его особенно влечет причудливость некоторых органов, пленяющих необычными размерами: феноменальный круп, гигантская грудь, непропорционально большие гениталии. Тело обретает сказочные масштабы. Оно выходит за пределы норм, впечатляя огромностью и мягкостью или раздутыми накачанными мышцами (бодибилдинг, демонстрируя выступающие сухожилия, воскрешает классическую картинку экорше: гипермускулистый атлет — существо без кожи, подобное вывернутой наизнанку перчатке). Или еще — удар током — тело транссексуала: мачо с вульвой, женщина с фаллосом, гераклы с объемистой грудью. Где мы видим тела? Не в журналах, не на модных дефиле, а на улице, на пляже. Лето — лучший сезон, когда доступны взору сокровища, прикрытые легкой тканью юбок и маек. Нас покоряют эти ослепительные протуберанцы, эти безделушки во вкусе барокко, не поддающиеся критериям красоты и безобразия, правильности и неправильности.
Изобилие любви не помеха.
Сторонники либерализации желания и защитники добрых нравов одержимы одной идеей: они несут нам исцеление. От чувства запретного или от общества гедонизма. Но наши страсти не признают ни веру прогрессистов, ни проповедь ретроградов, они глухи к увещеваниям и бичеваниям, им все равно, насколько они нравственны и согласуются ли они с ходом Истории. Мы не станем пересматривать завоеваний феминизма, но нам никуда не деться и от старой драматургии любви с первого взгляда, брака, верности. Любовь не больна; с ее безднами и блеском, она целиком и полностью, в любой момент такова, какой и должна быть. Она остается той частью бытия, которая нам неподвластна, не поддается никакой вербовке, противится всем идеологиям. Ее не уберечь от ран и боли, не оградить от практики исключений: она нечиста — смесь золота и грязи, двусмысленное волшебство. Устраните двусмысленность — пропадет и волшебство. Нужно сохранять лучшее, что в ней есть, — ее витальность, способность завязывать отношения, дионисийское принятие жизни, чудесной и вместе с тем мучительной. Находить в бесконечной неразрешимости ее бед очарование возможного решения. Мудрость любви, святость сердца, трансцендентность интимной сферы — велико искушение включить это чувство, как в XVIII веке, в круг Разума, Смысла или Этики. Но совсем не требуется венчать любовь такими лаврами: она прекрасно существует сама по себе. Есть прогресс в положении мужчин и женщин, есть возможность совершенствования личности, но в любви прогресса нет. Она всегда будет относиться к категории сюрпризов. Это хорошая новость начавшегося века.