Она повернулась к Инэвере, протянула нож. Кашив напрягся, выгнул спину Касаада дугой и сделал его удобной мишенью.
Касаад стенал и молил, но в глазах окружающих не нашлось сочувствия. Наконец он успокоился и взглянул на Инэверу.
– Если ты готова пожертвовать истинным воином из-за однорукого пуш’тинга, быть посему. Сделай это быстро, дочь моя.
Инэвера посмотрела ему в глаза и закипела от ярости. Серебряная рукоятка ножа, твердая и нагревшаяся в руке, увлажнилась от пота.
– Нет, я не убью родного отца, – сообщила она наконец. – А ты не заслуживаешь быстрой смерти.
Она посмотрела на Кеву:
– В Эведжахе сказано, что я могу пощадить его, если захочу.
– Нет! – вскричал Кашив. – Забери тебя Най, девица, но ты воздашь за брата по справедливости! Если твоя плоть слишком чиста, чтобы мараться, – скажи только слово, и я стану твоей карающей рукой!
– Ты понимаешь, что значит – пощадить его? – спросила Кева у Инэверы, не обращая ни малейшего внимания на Кашива. – Эверам оскорблен и должен взять плату кровью.
– Ему заплатят, – холодно бросила Инэвера.
Кева кивнула и туго перетянула жгутом ногу Касаада, которой он ударил Инэверу. Взглянула на Кашива:
– Держи его крепче.
Воин кивнул и усилил железный захват.
Инэвера без колебаний воткнула острый нож в отцовское колено, как делает мясник, когда добирается до сустава. Ее обдало горячей кровью, голень со щелчком отделилась аккурат на стыке костей. Вой Касаада разнесся по всему шатру, но это было в порядке вещей, здесь привыкли к подобному.
Инэвера схватила отца за бороду и оборвала вопли, притянув к себе его искаженное лицо:
– Ты отправишься к Манвах и станешь прислуживать ей. Служить, как будто она дамаджи’тинг. До скончания дней! И может быть, тогда я сжалюсь над тобой и позволю умереть в черном. Но если еще хоть раз ударишь мою мать или не подчинишься ее малейшему капризу, я узнаю об этом и лишу тебя второй ноги, а заодно и рук. Ты проживешь долгую жизнь без конечностей, а когда умрешь хаффитом, будешь брошен уличным псам, которые пожрут и высрут тебя.
Кашив уронил Касаада, тот вновь страдальчески завопил. Воин наставил палец Инэвере в лицо:
– Нога? Нога никчемного дурака-пропойцы? Так-то ты ценишь Соли?
Инэвера схватила палец Кашива и сломала его с той же легкостью, с какой нарушила течение энергии в его ноге единичным ударом костяшкой. Рука подогнулась, и она швырнула воина на спину.
– Ты смеешь судить о моей любви к брату? Думаешь, мои кровные узы слабее твоих семенных?
Кашив ответил ледяным взглядом:
– Моя душа готова к одинокому пути, Инэвера вах Касаад. Я уничтожил много алагай, родил сына и не ударил тебя. Ты вправе убить меня, если хочешь, но ты не откажешь мне в Небесах, как отказала отцу. Я воссяду в великом зале Эверама рядом с Соли и утешу его под струями верблюжьей мочи, которую сестра изливает на память о нем с каждым вздохом этого пожирателя свинины. – Он презрительно усмехнулся. – Бей. Давай же!
В его глазах зажглось безумие, и Инэвера поняла, что таково его желание. Он умолял.
Она покачала головой:
– Прочь отсюда. Я не убью тебя за любовь к моему брату, даже если она превратила тебя в глупца.
Инэвера вернулась во дворец и быстро пошла в Каземат. В этот час там обнаружилось всего несколько девушек, да и они спешили, собирались на занятия. Одно предстояло вести самой Инэвере перед уходом в Палату Теней.
Она заметила най’дама’тинг Шазелль, которая наматывала после купания бидо, и щелкнула пальцами. Шазелль была старше, но вмиг вскочила.
– У меня возникли дела, – заявила Инэвера. – Расскажешь второгодкам об основных травах.
– Конечно, най’дамаджи’тинг. – Шазелль поклонилась и бросилась исполнять.
Най’дамаджи’тинг.
Несомненная наследница Кеневах. Титул не официальный, и любую, кто им воспользуется, наверняка жестоко накажут.
Инэвера ни разу не поручала себя подменить и не имела на это права, но сейчас ей не было ни до чего дела. Важно лишь наконец остаться одной. Она бросилась на свою крошечную койку и разрыдалась. Хотела собрать слезы в фиал для подношения Эвераму вкупе с молитвами о душе брата, но руки тряслись от всхлипов, и исполнить задуманное не получилось. Она зарылась лицом в подушку, чтобы слезы впитала грубая ткань.
Соли не стало. Она никогда не увидит его непринужденную улыбку и красивое лицо, не утешится его словами, не защитится его присутствием. Все упования на будущее исчезли в мгновение ока. Она задалась вопросом, прочла ли это по костям дама’тинг в конце его Ханну Паш.
А Касаад? Оказала ли она миру услугу, сохранив ему жизнь, или он станет еще большей обузой для Копья Пустыни? Прав ли Кашив? Неужели она не сумела отомстить за брата, как он того заслуживал?
Прошло время, звякнул полуденный колокольчик. Палата Теней звала, но Инэвера не встала. Она не пропустила ни дня работы с той секунды, как получила доступ, но правила не принуждали к посещению Палаты. Если ей захочется вырезать кости всю жизнь – ее право.
Наконец дверь Каземата отворилась, и вошла Кева. Остановилась на пороге.
– Довольно, девочка, ты отдала слезам должное. В Копье Пустыни слишком мало воды, чтобы лить ее день напролет. Найди свой центр. Тебя зовет Кеневах.
Инэвера глубоко вздохнула, потом еще раз, украдкой вытерла глаза рукавом. Поднялась на ноги и собралась, хотя в душе еще царил полный разлад.
Кеневах ждала в своем кабинете. От чайника шел пар, и Инэвера, повинуясь знаку, налила им обеим, после чего села напротив дамаджи’тинг.
– Ты не сказала, что твой брат служил Бадену, – проговорила старуха.
Инэвера беспомощно кивнула:
– Я думала, ты не позволишь мне видеть его ежегодно, если узнаешь.
Это равноценно признанию во лжи дамаджи’тинг, но Инэвера не нашла в себе сил подумать о последствиях.
– Скорее всего, я так бы и поступила, – буркнула Кеневах. – И может, благодаря этому он остался бы жив.
Инэвера взглянула, и она пожала плечами:
– Или нет. Кости многое говорят о будущем, но о прошлом молчат.
– «Прошлое ушло, и бессмысленно гнаться за ним», – процитировала Инэвера.
– Тогда почему ты проплакала целый день?
– Моя боль – могучий ветер, дамаджи’тинг. Под ветром гнется даже пальма, а распрямляется, лишь когда он проходит.
Кеневах подняла покрывало ровно настолько, чтобы сдуть пар с поверхности чая.
– Шарумы не гнутся.
Инэвера вскинула глаза:
– Что?
– Они не гнутся и не плачут, – повторила Кеневах. – Шарумы не могут позволить себе эту роскошь в Лабиринте, когда жизнь и смерть разделены на толщину волоска. Там, где мы склоняемся под ветром, шарумы принимают и игнорируют боль. Неподготовленным кажется, что результат одинаков, но это не так. Ураган может сломать даже самое гибкое дерево, существует предел и выносливости шарумов. Когда мука слишком сильна, они отдаются ее источнику в надежде умереть почетной смертью и без слова покорности.