* * *
Шла ранняя осень 1653 года.
Люди пахали землю, рожали детей, воевали. Кто-то богател, кто-то нищал, тешил честолюбие пирами и охотами, плелись крупные и мелкие интриги…
Всякий надеялся на лучшее, не думая о худшем. И надеялись – вот-вот и кончится уже надоевшая всем война.
Как всегда.
В следующем году будет Переяславская Рада, когда привычно боящийся Варшавы царь Алексей Михайлович наконец решит вступить в игру, бросив на весы судьбы, где уже лежали польская и казачья сабли, стрелецкий бердыш.
И поднимутся вновь мужики и казаки в поход против ненавистной шляхты.
В литовских и белорусских землях смуту взялся подавить самый сильный белорусский магнат, гетман Януш Радзивилл.
Лил он кровь людскую как воду, и не зря говорили, что уж не человек он, а вурдалак, гетманом обернувшийся. Из жителей Бреста-Литовского половина осталась после визита его хоругвей.
Но и им мог бы позавидовать древний Пинск, от коего остались головешки да горстка жалких беглецов. И счастлив был Бобруйск – лишь полторы сотни голов велел срубить Радзивилл, да еще сотню посадил на кол, а раненым пленникам в великой милости своей сохранил жизнь – лишь отсекли им правую руку.
Но не для короны польской будет стараться Радзивилл, превзошедший жестокостью самого страшного Ярему Вишневецкого.
В мае пятьдесят пятого года великий гетман Януш Радзивилл вдруг универсалом своим объявит, что признает сюзереном своим и королем польским шведского короля Карла X – и ахнут все. Немедленно в Литву и Мазовию хлынули шведские регименты.
Бежал как заяц и спрятался в силезских лесах король законный Ян-Казимир, а в брошенные им польские земли двинулись шведы и хоругви Радзивилла. Но убедится король Карл, что не все повинуются слову Радзивилла и что править поляками ох как непросто – буйный и непокорный они народ.
А тут еще Россия пошла войной на Речь Посполитую. За лето и осень того года русские войска захватили Полоцк, Витебск, Мстиславль, Оршу, Могилев, а в следующем году – Минск, Пинск, Гродно, Ковано и саму столицу Литвы – Вильно.
Потом всплывет из нетей Ян-Казимир и объявит саму Богоматерь Ченстоховскую королевой Польши и великой княгиней Литовской.
Потом вдруг (вдруг?) умрет не старый еще Богдан Хмельницкий, и сцепятся в смертельной схватке его ближайший товарищ Выговский и его родной сын Юрий за гетманские клейноды.
А русский царь Алексей Михайлович начнет воевать со шведами за балтийские берега – будто мало ему будет разорванного Переяславского трактата и нестроений в собственном царстве. Будут перемирие с Русью и война со шведами и перемирие со шведами и война с Русью.
И будет вновь побеждать и даже предложит себя в князья и короли литовские и польские Алексей Михайлович.
Но и ему удачи не будет: увидит царь «всея Великия и Малыя, и Белые», как на Украине отвернутся от него казацкие старшины.
Да и в Литве обиженные царской неправдой мужики поймут, что даром надеялись на православного государя. Атаманы мужицких отрядов получат вожделенное шляхетское достоинство и перейдут к королю… Потом казаки вместе с татарами разобьют князя Пожарского под Конотопом. И дошедший до Волыни Шереметев сдастся тем самым казакам, что до того будут с ним пить и крест целовать. И будет князь Хованский в Литве трижды разбит, и так же легко, как были взяты, отойдут обратно к Речи Посполитой литовские города. И будет в царстве голод, в церкви раскол, в городах бунты.
И погонят шведы стрельцов от Балтики. Но и шведы растратят силы в войне против многих врагов сразу…
И поймет всякий, что клятвы пишутся на воде и утекают с нею…
Московиты били литвинов, литвины – стрельцов, православные – католиков, униаты – православных, казаки – всех (но пуще того – ляхов).
А потом, как волки, накинутся османы, заняв земли чуть не до Киева и угнав несчетное число людей в рабство, и лишь с великими трудами будут отогнаны.
Придут в упадок прежде пышные города, сгорят села, зарастут невспаханные поля, и несчетными могилами покроется лик земли.
Скоро, совсем скоро на огромном просторе от балтийских лесов до днепровских порогов, от богатых замков Великой Польши до убогих смоленских хатенок свершится то, что потом назовут «кровавый потоп».
И снесет он не просто города и селения, маентки и замки – снесет он каждого третьего, а то и одного из двух…
От Хортицы до Полоцка исчезнут миллионы живых душ, а если счесть всех, кого сожрало то лихолетье, – то еще и больше.
И угаснут угли того пожара спустя двадцать без малого лет, когда не будет уже в живых никого из тех, кто разжег его, вольно или невольно.
И кто знает – сколько тысяч или сотен тысяч смертей, сколько дней или лет прибавило ко всему свершившемуся то, что сделал в Остророге августовской ночью 1653 года неведомый человек со шрамом на шее?
Бородавское озеро, зима 1758 г.
Фарафонтов монастырь, основанный в 1398 году монахом московского Симонова монастыря Фарафонтом, значительно проигрывал соседней «Северной лавре» и внешне, и по достатку. Последними значительными вкладами, сделанными в обитель владыками мира сего, были подношения еще царя Михаила Федоровича. С тех пор минуло уже сто лет, и Фарафонтов постепенно пришел в упадок.
Так бывает с иными святыми местами. И не только по недостатку веры или благочестия. Монастыри, как и люди, имеют свой, отмеренный Всевышним век. Они рождаются, становятся на ноги, расцветают, а затем стареются и хиреют. Особенно же тогда, когда рядом имеется еще одна, более крупная и почитаемая обитель. Мефодиево-Белозерский затмил своего «младшего брата», оттянув на себя большую часть паломников и жертвователей.
Прибыв на место, Иван нанес визит игумену и получил благословение на осмотр монастырской библиотеки и временное изъятие из нее необходимых для академических трудов книг, «буде таковые отыщутся». В самом деле, наивно было полагать, что и здесь его ждет такая же удача, как в предыдущем монастыре. В науке подобные совпадения – большая редкость.
Брат келарь указал Баркову место в странноприимном доме, который также оказался не в пример скромнее того, что имелся в Белозерском. Поэт кисло взглянул на твердую узкую койку, покрытую жалким подобием белья, и отчего-то вспомнил свое пребывание в лаврской семинарии.
– Обед у нас в семь пополудни, – предупредил монах.
Поздненько. А живот так и бурчит с голодухи. Да и голову поправить глотком «воды жизни» отнюдь не помешало бы. Трещит-то после лесных видений.
– Я бы хотел помолиться с дороги, отче, – сказалось вдруг само собой. – Тяжеленек был путь. Кабы не заступничество небес, вряд ли бы и жив остался.
– Все в руце Господней, – чинно перекрестился инок. – А помолиться да поставить свечу можно хоть в Рождественском соборе, что Дионисий расписывал, хоть в Благовещенской аль Богоявленской церквях. Это уж какая вам приглянется, сыне.