— Не верю! — закрыл руками лицо Домициан. — Я никому не верю!
— Ладно, ладно, дорогой… — успокоила Домиция. — Я распоряжусь не хуже. Повару приказано изжарить на вертеле кабана, потом зашить в брюхо живых дроздов… Как ты приказал.
— Я приказал? Не помню…
— Как же, как же! Ты хотел сделать веселый сюрприз своим гостям. Когда виночерпий вскроет кинжалом кабанье брюхо — из него с шумом и писком вылетят живые дрозды! И сначала все испугаются, а потом будет ужасно весело, я думаю.
— Весело? — задумчиво спросил император. — Что тут веселого? Сегодня не день веселых сюрпризов. И никаких кинжалов! Дурная шутка задумана, сдается мне. Очень скверная. Никаких колющих и режущих предметов на пиру быть не должно! Никаких!..
— Что приказать приготовить?
— Никаких изысков. Все, как всегда. Начнем с хлеба и меда, столетнее вино, чтобы размочить корочку. Потом оливки и финики, как у простого народа. А уже потом по нарастающей. Первая смена — устрицы и овощная смесь. Затем пусть мальчики-прислужники внесут жареных голубей, куропаток и фазана. Можно запечь и одного павлина. Как шутил мой брат Тит, если нет фламинго, сойдет и попугай! Рыбу пусть повара выберут сами. В последней перемене должны быть фаршированная соня, этот потешный мелкий грызун, и улитки, откормленные молоком. Да пусть повара на винах наклеят ярлыки с именами консулов, при чьем правлении давили виноград. Будет большой и веселый праздник. Праздник жизни, вопреки всему!
— Успокойся, милый, — холодно сказала супруга. — Всё будет хорошо…
«Эта точно накаркает!.. У Домиции дурной глаз, завистливый. Сглазит, ворона…», — подумал Домициан. Он достал список приглашенных.
— Консулы и сенаторы меня мало беспокоят. А вот обязательны на пиру придворный астролог Асклетарион, актер Латин…
— Сейчас в моде германский гадатель Ларгин Прокул… Все о нем только и говорят…
— Я сказал — Асклетарион! Дальше. Весталка Валерия…
Домиция удивленно вскинула брови:
— Валерия? Так она же по твоему приказанию…
— Размуровать! И доставить!
— Но, цезарь! — воскликнула Домиция. — Прошло столько времени!.. Она же там давно истлела.
— Я же милосердно оставлял ей родниковую воду и пищу. Чтобы продлить её дни.
— Скорее мучения…
— Что-что? Ты дерзишь мне, твоему господину?
— Я пытаюсь тебя убедить, что весталка давно мертва… Она задохнулась от нехватки воздуха. Или просто-напросто от смертельного ужаса, будучи заточенной в каменный склеп.
— Ты так думаешь? — спросил Домициан. — Это хорошо… Она умерла, а я — жив! Соврали халдеи… Соврали, родненькие! И это мне подтвердит Асклетарион. Подтвердит, если сам захочет остаться в живых…
Пир удался на славу. Чаши полнились помпейским вином столетней выдержки. Домициан уже после первой, довольно скромной смены, поразил гостей роскошью и обилием снеди. Большого труда стоили кулинарные изделия, состряпанные не из тех компонентов, которые ожидались. Дикого вепря с зашитыми в брюхе живыми дроздами (Домициан усмотрел в этом намек на свой огромный живот) повара заменили молочным поросенком, приготовленным в виде жирного гуся.
Актер Латин, пододвинув к себе поближе амфору с вином, которое приготовили еще при консуле Кассии, давно почившего себе с миром, цитировал из «Сатирикона» Петрония. Мим смешно изображал обжору Трималхиона из этого произведения писателя, которого, как и всех борзописцев-пересмешников, так ненавидел Домициан. Все ждали, когда же на мужественного Латина обрушится императорский гнев. Но боги миловали лицедея. Это было не в правилах двенадцатого цезаря — миловать и прощать дерзости людям искусства. И это косвенно указывало на то, что сегодня какой-то особый день для последнего из Флавиев — Домициана.
Обычно император не терпел никаких насмешек, иронии и отступлений от традиций предков. Всем была памятна казнь Флавия Клемента за его приверженность к христианству. Правда, сам император утверждал, что отправил Клемента на крест за иудейскую веру. Но не отрицал, что жену Клемента, которая приходилась Домициану племянницей, он сослал в далёкую Пандатерию.
— Латин, мой милый мим Латин, — начал елейным голосом Домициан, что само по себе не предвещало ничего хорошего, — покажи нам свою пантомиму, как жрецы храма Флавиев, который построил я, обожествляли Веспасиана и Тита…
— Я не знаю такой пантомимы, мой цезарь.
— А вот врать, дружок, плохо… Я-то знаю, что прошу. Покажи!
Гости ждали приговора, который сам себе должен был подписать Латин.
— Показывай, мои милый мим!
— Ну, хорошо… Я импровизирую, придумаю то, что ты просишь, государь!
И с этими словами дрожащий актер стал изображать один из обрядов, которые проводили жрецы храма Флавиев. Никто даже не улыбнулся.
По окончанию представления захлопал только Домициан.
— Прекрасно, Латин… АЯ бы сказал, превосходно в самой превосходной степени. Искусству подвластно всё. Но смерть и тление не подвластны и ему. Все люди смертны, даже великие актеры, которые эту смерть не раз изображали на арене или в театре. И я вижу, коль они уже умирали понарошку, то умереть по-настоящему актеру не страшно.
Акслетарион, взявший в руку янтарную кисть винограда, положил ее в вазу обратно.
— Все смертны, все — и божественные мой отец, и брат, все. Даже высочайшее звание «Божественный» не спасает от физической смерти…
— Но есть память народа, — робко возразил Латин. — Петроний пишет, что это и есть подлинное бессмертие для человека: жить в памяти новых поколений, чтобы его добром поминали, но не хулили. Или предали забвению, что означает смерть окончательную. Добрая память живет вечно, тогда и умершему будет легко в царстве теней…
— Плевать мне, что говорит твой Петроний! — перебил его Домициан. — Тебе-то после смерти будет начхать, что скажут о тебе другие. Тебя ведь к тому времени уже не будет. Не — бу— дет! Прах твой развеет ветер. Ты будешь — ни-что!.. Бесчувствееной пылью. Зачем тебе их память? Добрая или злая — зачем? — Он подмигнул актеру. — Хочешь, я отправлю тебя к твоей любимой весталке Валерии?
Латин испуганно молчал, глядя в пол, выложенный лунным камнем.
— Я, как ты знаешь, милосерден. Тебя я прикажу замуровать в стену вот с этой свиньёй, сделанной под жирного гуся… Это же твоё любимое занятие — смеяться над другими, изображая их теми, кем они вовсе не являются. Я дам тебе своих любимых яблок, фиников, оливок… Ты сможешь прожить неделю, а то и две… Это же царский подарок! И ты будешь меня за него благодарить эти две неделю, подаренные тебе от царских щедрот. Не так ли? Не слышу твоей благодарности, веселый мим…
— Слава цезарю Домициану… — хрипло выдавил из себя Латин.
— Громче!