Вот что случилось (как я узнала позже). Шла самая тяжелая смена за рулем – глубокая ночь, когда кажется, что только ты не спишь во всем огромном мире. И не просто глубокая ночь, а глубокая ночь в глубинке штата Вайоминг. Очень темное и очень открытое пространство, в котором чувствуешь себя очень одиноко. Никто и ничто не помогает тебе бодрствовать. Часа в четыре утра моя подруга начала съезжать с дороги. Наехав на рифленую шумовую полосу на обочине, она проснулась и рванула руль в обратную сторону. Машина перевернулась несколько раз и в конце концов приземлилась на крышу. Мои подруги на передних сиденьях были пристегнуты. А я лежала на заднем сиденье в спальном мешке – меня вышвырнуло из машины в темноту. Я ударилась головой о покрытие шоссе – удар пришелся спереди справа.
Я получила черепно-мозговую травму. Точнее, диффузное аксональное повреждение мозга (ДАП). При таком повреждении на мозг действуют «сдвигающие силы», обычно вызванные большим вращательным ускорением, что часто бывает при автомобильных авариях. Представьте себе машину, которая едет на большой скорости и врезается во что-то: внезапное, резкое изменение скорости при ударе приводит к резкой остановке тела, но мозг продолжает двигаться, иногда – вращаться внутри черепа, для чего он совершенно не приспособлен, и даже колотится о стенки черепа изнутри, для чего он также не приспособлен. К тому же я проломила череп – тоже ничего хорошего.
Мозг должен существовать в безопасности, под защитой черепа, окутанный, как мягкими подушками, так называемыми менингеальными оболочками и спинномозговой жидкостью. Череп нужен мозгу, но соприкасаться они не должны. Сдвигающие силы, приводящие к тяжелой мозговой травме, растягивают и рвут нейроны и соединяющие их волокна, аксоны, по всему мозгу. Аксоны, подобно электрическим проводам, защищены изоляцией – миелиновой оболочкой. Даже если сам аксон не разорван, повреждения миелиновой оболочки могут сильно замедлить передачу информации от нейрона к нейрону. При ДАП повреждается весь мозг – в отличие от локальных травм, таких как пулевое ранение, при которых повреждение сосредоточено в одной области. Все, что делается в мозгу, зависит от передачи сообщений по нейронам; если нейроны повреждены по всему мозгу, то и передача сообщений неизбежно страдает. Поэтому, если у человека ДАП, он не услышит от врача что-нибудь вроде: «У вас повреждена зона мозга, отвечающая за моторику, поэтому у вас нарушатся движения». Или: «Это речевой центр; вам будет трудно говорить и понимать чужую речь». Врачи не будут знать, поправитесь ли вы вообще, и насколько, и какие функции мозга будут задеты. Может быть, пострадает память. Может быть, эмоциональная сфера. Или пространственное восприятие. Или мелкая моторика. ДАП так плохо изучено, что ни один врач не даст точного прогноза.
После ДАП перестаешь быть собой. Во многих отношениях. Как человек думает, как чувствует, как выражает себя, как реагирует, как взаимодействует с другими людьми – все это изменяется. Кроме того, страдают и способности к самоанализу, так что даже сам человек не сможет понять, как именно он изменился. И никто – НИКТО – не скажет, чего можно ожидать.
Расскажу, как я тогда понимала происходящее с моим мозгом [вставить треск кузнечиков].
Итак, значит, я лежала в больнице. Разумеется, мне пришлось забрать документы из университета, и врачи серьезно сомневались, что мои умственные способности восстановятся до такой степени, чтобы я смогла вернуться к учебе. Видя, какая серьезная у меня травма, и опираясь на статистику подобных травм, они заявили: «Вы не сможете больше учиться. Вы будете жить нормально, вы “сохранны”, но поищите себе какое-нибудь другое занятие». Я узнала, что мой IQ упал на тридцать пунктов – два стандартных отклонения. Но я узнала это не от своего врача. Я знала, потому что меня пропустили через двухдневный марафон стандартных нейропсихологических тестов, а затем вручили мне длинный отчет, где в числе прочего было указано и это. Врачи же решили, что совершенно незачем со мной об этом говорить. А может – что я теперь все равно не пойму. Я вовсе не переоцениваю значение IQ – я знаю, что он не предсказывает, насколько успешной и счастливой будет дальнейшая жизнь человека. Но в то время это был один из показателей, которые, как я считала, измеряют мой интеллект. То есть врачи дали мне понять, что я больше не умна, и это меня очень больно задело. Я прошла курсы трудотерапии, когнитивной терапии, речевой терапии, физиотерапии и консультации психолога. Через полгода после аварии – я приехала домой на лето – две самые близкие подруги, заметно отдалившиеся от меня в последнее время, сказали, что «я стала совсем другой». Как могли два человека, которые, как мне казалось, понимали меня лучше всех на свете, сказать, что я – уже не я? Как именно я изменилась? Они меня не видели; да я и сама себя не видела.
После травмы головы человек погружается в растерянность, беспокойство и отчаяние. И когда врачи говорят, что не знают, чего следует ожидать, а друзья – что человек изменился, конечно, растерянность, беспокойство и отчаяние только растут.
Следующий год прошел как в тумане. Испуг и растерянность толкали меня на неудачные решения, и я не знала, что делать дальше. Потом я вернулась в университет. Но – слишком рано. Я не могла думать. Не могла как следует воспринимать информацию из чужой речи. Словно люди говорили наполовину на моем родном языке, а наполовину – на иностранном, которого я не знаю. От этого я еще глубже погружалась в смятение и растерянность. Мне пришлось уйти из университета – я явно не справлялась с учебой.
Кроме повреждения мозга в аварии я получила несколько переломов, и еще у меня остались некрасивые шрамы. Но со стороны это не бросалось в глаза. А поскольку травма черепа снаружи не заметна, мне часто говорили что-нибудь вроде: «Надо же, как тебе повезло! Могла ведь и шею сломать!» «Повезло?!» – думала я. А потом ощущала вину и стыд за то, что люди говорят в мой адрес хорошее, а мне их слова причиняют такую боль.
То, как мы думаем, наш интеллект, наши чувства, наша личность – мы ожидаем, что все это никогда не изменится. Мы принимаем все это как должное. Мы боимся попасть в аварию, после которой нас парализует и мы не сможем двигаться или потеряем зрение или слух. Но человек никогда не думает, что в результате аварии может потерять самого себя.
Много лет после травмы я пыталась прикинуться прежней собой… хотя на самом деле не знала, кто такая я прежняя. Я чувствовала себя самозванкой, вселившейся в чужое тело, которое было моим собственным. Мне пришлось заново научиться учиться. Я все время пыталась вернуться к занятиям в университете – я не могла смириться со словами людей, которые утверждали, что мне это уже не по силам.
Я училась гораздо медленнее других – учеба давалась мне тяжелей. В конце концов, к моему невыразимому облегчению, я очень медленно стала снова обретать ясность ума. Я закончила университет на четыре года позже сокурсников, с которыми начинала учиться. Я так упорствовала, в частности, потому, что поняла, чем хочу заниматься – психологией. По окончании университета мне удалось начать работу в этой сфере, для чего требовался отлично функционирующий мозг. Как писал Анатоль Франс: «В каждой перемене… есть своя грусть, ибо то, с чем мы расстаемся, – часть нас самих; нужно умереть для одной жизни, чтобы войти в другую» [3] . И совсем не удивительно, что на этом пути вопросы присутствия, силы, уверенности в себе и сомнений стали для меня очень важны.