У меня получалось долго и неловко, потому что руки и ноги не слушались, пальцы промахивались мимо пуговиц; пролетарий нервничал и постукивал по моей голове прикладом, отчего ровный комариный писк прерывался и превращался в плач. Я и сам плакал, слёзы были чудесного солёного вкуса, как брызги моря, в котором мы купались с Асей обнажёнными. Но откуда в Киеве было взяться морю?
Всё хорошее кончается: Ася убежала, смеясь, а я остался один на один с тем усталым от моего безумия пролетарием: беспомощный, раздетый и разутый, голый, как новорожденный. И это понимание, что сейчас произойдёт главное в моей жизни, что я снова младенец и стою на пороге смерти-рождения, успокоило меня и очистило. Я уже не смеялся, а только улыбался и ждал, когда же штык или выстрел в упор поставят точку в конце этого нелепого, скомканного сложносочинённого предложения, каким была моя жизнь.
Ниоткуда появился низенький, в чёрной коже, с бьющей по колену деревянной кобурой маузера. Он тыкал в изображение змеи на фоне солнечного диска на моей груди, что-то спрашивал. Я улыбался и кивал.
Этот чёрнокожий большевистский божок не дал пролетарию закончить дело, и обозлённый гегемон ушёл, закинув на плечо потёртую винтовку.
Я смотрел пролетарию вслед и чувствовал тоску по неосуществлённому.
И, кажется, снова плакал.
* * *
Холодная вода окатила, вырвала из забытья. Дмитрий оторвал голову от земли и застонал. Осторожно пощупал затылок, поглядел на измазанные кровью пальцы.
– Эй, урус! Вшей потом искать будешь. Вставай.
Здоровенный татарин пнул ичигом в бок, бросил ведро на песок и накинул на шею Ярилова колючую петлю аркана.
Анри помог подняться, прошептал:
– Мы в плену, мой брат. Это – неприятность, однако она случается иногда не только с рыцарями, но даже с королями. Дальше нас будут содержать в крепости, пока дойдёт письмо до моего ордена. Нас, несомненно, выкупят по велению магистра. Думаю, эти монголы не настолько дикари, чтобы не понимать своей выгоды, и будут относиться к нам уважительно, хорошо кормить и предоставят лекаря, как это принято и в Европе, и у сарацин.
Дмитрий поморщился, но не стал раньше времени разочаровывать франка. Всё, что он помнил о судьбе пленённых монголами, выглядело гораздо печальнее. Дай бог, чтобы к колесу не поставили рост измерять – франк выше среднего, а уж о Ярилове и говорить не приходится. Снесут башку, как неприлично длинным, и все дела.
Их втолкнули в толпу таких же бедолаг, русичей и половцев, в большинстве своём – раненых. Рядом горой были свалены трофеи – оружие, доспехи, кольчуги и срезанные с поясов кошели. Парчовый золотой плащ Дмитрия и сапоги тоже оказались там. Потом победители станут делить добычу: две пятых – великому хану, две пятых – войску, остальное – Субэдею и Джэбэ.
Люди стояли со зверски скрученными за спиной руками, с петлями на шеях, словно готовые к закланию бараны. Сдержанные стоны раненых и торопливые слова молитвы сливались в единый стон.
Подошёл персидский купец с крашенной хной бородой, показавшийся Дмитрию знакомым. Где-то встречались, а вот где?
Купец долго ругался с татарским сотником:
– Что за товар ты мне подсовываешь? Пытаешься обмануть честного торговца, хитрый степной лис-корсак? Да их и половина не дойдёт до Сурожа, сдохнут по дороге, аллах мне свидетель! Это вот что за полумёртвый немощный старик?
Перс показал на израненного пожилого черниговца, которого сжимали плечами соседи, чтобы не упал.
Татарин хмыкнул. Выдернул из толпы отмеченного, поставил на колени. Одним движением отсёк саблей голову. Купец едва успел отскочить, чтобы хлынувшая кровь не попала на сафьяновые сапоги.
– Яхши, не пятьдесят монет, а сорок девять. По рукам?
Перс, поражённый скорой расправой, кивнул, не в силах и слова сказать. Рассчитался, подозвал своих надсмотрщиков.
Слуги рыжебородого действовали с привычной сноровкой: надевали на руки и ноги новых рабов оковы, споро ставили заклёпки. Не прошло и полчаса, как колонна из полусотни пленников, попарно прикованных к общей цепи, стояла на пыльной дороге. Одноглазый, старший конвоя, щёлкнул бичом и прокричал по-кыпчакски. Потом повторил по-русски:
– Слушай, урус! Мало-мало ходить будем, кто падал – смерть. Кто моя не слушал – смерть. Пошла, пошла!
И для убедительности ожёг бичом ближайшего пленника.
Толпа качнулась и побрела – гремя ржавыми, видавшими сотни рабов цепями, пыля босыми ногами по дороге на юг, в крымский Сурож.
У Дмитрия страшно кружилась разбитая голова, и он держался из последних сил, чтобы не свалиться. Анри, бледный от потери крови, придерживал цепь правой рукой, чтобы уменьшить страдания раненой левой, и шептал по-латыни:
– Ничего, брат Дмитрий, нам бы только немного прийти в себя, а потом никакие кандалы не смогут стать между нами и свободой. «Горе побеждённым» – это только про тех, кто признал своё поражение и потерял надежду.
Про выкуп, сытое житьё в почётном плену и лекарей он уже не вспоминал.
* * *
Боль колошматила в виски, облепляя голову искажающей звуки и цвета ватой. Дмитрий механически переставлял гремящие цепями ноги, периодически выпадая из происходящего – казалось, что он плывёт в озере жёлтой слизи, из которой неожиданно выныривали то сутулая спина идущего впереди смоленского ратника, то испуганные глаза Анри. Сладко запахло сердечным лекарством, и вот дедушка гладит по щеке… Нет, не дедушка – тамплиер хлещет по щекам и умоляет:
– Брат Дмитрий, вставай. Упавших добивают, брат…
Лишь на второй день стало полегче, туман исчез, зато страшно саднили натёртые кандалами ноги. Дмитрий вновь стал различать звуки и запахи, но радости это ему не принесло: звякание железа, шорох разбитых в кровь босых ступней, сдавленные стоны. Шли безостановочно, с рассвета до заката, и нужду некоторые справляли прямо в портки: тошнотворная вонь мочи смешивалась со сладковатым запахом загнивающих ран.
Разговаривать конвоиры запрещали, немедленно наказывая нарушителей ударами бича, от которых кожа вспухала и лопалась, сочась сукровицей. Ночью рабов сгоняли в плотный круг, разжигали по периметру костры. Утром заставляли встать. Тех, кто не смог подняться – открепляли от общей цепи, оттаскивали в сторону, добивали у всех на глазах. И бросали бездыханные тела прямо тут, у дороги. Остальным давали пить, передавая деревянную бадью с водой, и бросали куски чёрного, окаменевшего хлеба – Дмитрий был поражён, увидев, как люди дерутся между собой за эти неаппетитные заплесневелые комки. Сказал:
– Братцы, как же так, мы же все – свои, в одну беду попали. Надо по справедливости делить…
И тут же, охнув от резкой боли, замолчал, получив персональный удар бичом от одноглазого мучителя. Вторую порцию принял на себя тамплиер, заслонив побратима собственным телом. Довольный собой циклоп усмехнулся: