– Как же ты решился? – с восхищением спросил Чикко.
– Дурак, молодой был! – резюмировал Торнан. – Повоевал бы, глядишь, всех врагов бы и победил… Ладно. Давайте спать. Завтра у нас будет тяжелый день…
Но спать не хотелось. Ни ему, ни девушке, ни даже шаману.
– Торнан, – вдруг произнесла амазонка, – спой что-нибудь.
Он удивился просьбе, но спорить не стал. Почему бы не спеть, ведь песня поддерживает дух в бедствиях.
Но вот что?
И тут припомнилась ему старая, почти полузабытая песня родных краев, что любил напевать его воспитатель – дядька Осмунд. Длинная, с бесконечным количеством куплетов – их все целиком не помнили даже рапсоды.
– Хотите, друзья, спою вам, как поют в моих родных краях? Ее поют, когда пир кончается и приходит пора вспомнить тех, кого нет уже на земле…
Марисса кивнула, Чикко одобрительно покашлял.
Вспоминая слова, Торнан набрал полную грудь воздуха и затянул:
Славно мы рубились,
Метко стрелы били,
И у скал холодных
Я волков голодных
Мясом борандийцев
Подкормил изрядно.
Славно мы рубились,
Лихо смерть дразнили,
Слали в царство мертвых
Норглингов дружины,
Пламенем драккаров
Бухты освещая.
Славно мы рубились,
На день скачки конной
Уходили в степи
От родных пределов
Отгонять харьяттов.
Славно мы рубились.
Из лесов итвакских,
Из похода с князем,
Мать привез сынам я
И подругу сердцу.
Славно мы рубились,
А погибну в битве,
Смерть с улыбкой встречу
С предками я стану
Пить хмельную брагу
Во чертогах Дия,
Жизнь – она не вечна…
Славно мы рубились…
Он вдруг запнулся, увидев лицо прижавшейся к решетке Мариссы. Он понял – она сейчас заплачет.
Но она все же справилась с собой.
– Славно мы рубились… – повторила она полушепотом, отворачиваясь.
* * *
Утром им дали выспаться – когда за ними пришли, было уже около полудня.
С лязгом ушли в потолок тяжелые решетки. Сбрызнув благовонной водой, надели хитрые кандалы и повели длинными коридорами и лестницами наверх. Затем открыли замки и, без злобы подталкивая кончиками копий, завели в большой, богато отделанный зал со множеством рядов скамеек и обширной кафедрой синего гранита.
Их усадили за аккуратные конторки, не забыв замкнуть левую ногу каждого в крепкую деревянную колодку и запереть на замок. Словно этого было мало, за спиной каждого стало по два стража в посеребренных кирасах.
Потом зал начал заполняться публикой.
В Альбин полагалось, чтобы правосудие вершилось на глазах народа, даже если судят за украденную курицу, – дабы все видели, сколь мудры законы и беспристрастны судьи. Народ был все больше солидный, хорошо одетый, многие приходили с женами. Еще бы – не каждый день судят убийц сенатора и нобиля. Да еще не грабителей и разбойников каких-нибудь, а послов.
Появились судьи – сановитые старцы как на подбор, лишь двоим было лет этак под сорок. Все в голубых длинных мантиях и тогах, один даже с зеленой лентой через плечо – член совета Скипетра.
Да, можно гордиться: не какие-нибудь серые судейские крысы тебя на плаху отправят – аристократы.
И вот наконец пристав возгласил начало процесса, а присутствовавший тут же жрец воззвал к богине справедливости. После чего один из судей спросил, не хотят ли подсудимые сказать что-нибудь перед тем, как их дело рассмотрит суд?
Чикко смиренно промолчал. Торнан помотал головой.
– Итак, если вы не хотите больше ничего сказать…
– Я скажу! – поднялась, звякнув цепью, Марисса. Говорила она совсем недолго, и суть сказанного ею сводилась к одной фразе: «Жечь, резать, рубить в лапшу надо тех, у кого такие обычаи!»
Речь ее, несмотря на сумбур, произвела впечатление на присутствующих, правда, не такое, на которое она рассчитывала. Публика ухмылялась, кое-кто откровенно крутил пальцем у виска. Судьи тоже зашушукались.
– Я полагаю, – изрек один из них, морщинистый, но на вид еще бодрый старикан с крашеными волосами, – что подсудимая Марисса явно не в себе. Видимо, злодеяние совершено ею не по злобе, но по душевному нездоровью. Я ходатайствую перед судом о помещении вышеизложенной Мариссы в приют для душевнобольных при храме Эскалопия, причем во имя человеколюбия готов оплатить ее пребывание там и лечение…
«Надо же – и тут есть добрые люди», – подумала Марисса.
«Может, хоть она спасется и доставит треклятую палку Анизе». – пожал плечами Торнан.
«Старый ты козел! Тебе не о бабах думать надо, а о фамильном склепе!» – фыркнул про себя Чикко.
Потом пристав начал читать подробное описание дела.
Потом начали выступать судьи. Их речей, произносимых на старом альбийском, Торнан не понимал, но по тону, по выражению лиц, по долетавшим из зала репликам догадывался: дела их неважные.
Потом вышел уже знакомый им жрец Тиамат – бледный и жалкий, что-то пропищал и убежал. Выскочили адвокаты и тоже что-то бормотали с солидным видом…
И тогда Торнан решился. Мысленно обратя глаза к небесам, он начал говорить:
– Прародитель мой, бог предков моих, Хозяин Громов, идущий по звездам! Я редко вспоминал тебя и еще реже молился, но я не докучал тебе пустыми просьбами! Теперь же умоляю об одном – спасти не мою жизнь, но жизнь моих товарищей и спутников! Пусть уйдут они отсюда целыми и невредимыми, пусть вернутся они в Кильдар с удачей. А моя жизнь в твоей милости и в руках судьбы…
И произнес несколько слов на неведомом языке, которые заставил его выучить верховный волхв Благ.
Ничего не случилось, не грянул гром, и в дверях не появился императорский посланец с указом о помиловании. Но вдруг встрепенулся один из старцев – самый разряженный и увешанный золотыми знаками гуще прочих, почти не участвовавший до того в заседании глава трибунала.
– По-озвольте, по-озвольте, – обратился он к присутствующим, – кажется, мы упустили одно обстоятельство… Просто удивительно, как плохо работает нынешняя молодежь. Подсудимый Торнан, – сказал он. – Вы ведь, если я не ошибаюсь, не логриец?
– Да, я ант, – не замедлил подтвердить капитан.
– То есть вы варвар? – уточнил дедок.
– Да, бывало, меня и так называли…
– А вы, посол Храма, – дочь варвара из степей, из народа, в Логрии не жившего?
Зло оскалившись, Марисса сообщила, что, будь тут ее отец, они бы поостереглись так его называть.