А вот интересно, почему во времена СССР так хорошо плавали, прыгали, бегали наши спортсмены? Платили им мало. Может, они были идейными большевиками, для которых разбить США – дело принципа? Вряд ли. У спортсменов нет времени на политические взгляды: тренировки, с утра до ночи, не до Ленина. Они это делали по какой-то другой, личной причине. Они просто не могли по-другому. Они считали, что весь мир смотрит на них. И они не могли позволить себе облажаться на глазах всего мира. А нынешние могут. А что такого. Ну облажался. Ну да, на весь мир, и что такого? Когда спортсменам стали платить, прыгать и бегать они разучились. Получается, хоккеист тоже должен быть голодным, как художник? Точно. Спортсмены разучились прыгать и бегать, ибо зачем? Зачем я буду так убиваться? Прыгать выше других – это глупо и трудно. Зачем делать то, что трудно, если можно делать то, что легко? Воровать, например. Все воруют. Я чем хуже? Правда, медали на Олимпиадах спортсмены пока не воруют. Золота в олимпийских медалях маловато, и свидетелей многовато, трибуны вокруг, слишком рискованно. Получается, существовал-таки во времена СССР патриотизм настоящий? Это когда спортсмен прыгает выше других, хоть это и трудно, и глупо, и становится первым, не потому, что заплатят, а потому, что опозорить боится – флаг страны на пропитанной потом футболке, и еще боится, как мама в глаза соседям смотреть потом будет, если он проиграет. Ведь и мама, и соседи – весь мир то есть – сидят у телевизора, волнуются, ждут, верят – не подведет Алешка, не должен! И Алешка, понятное дело, бегал так, что арбитры не верили, что так можно бегать. И не от голодного льва. Но если был патриотизм, то куда же он делся потом? Украли? Воровать – это русский талант, но кто украл и зачем? Кто его купит? На черном рынке продают, конечно, много чего: оружие, органы, черновики Леонардо. Но патриотизм? Нет, это вряд ли, патриотизм стоит дорого, иногда стоит жизни, кто сегодня захочет платить так много за привязанность к белым березкам? Никто. Да.
И что теперь делать? Конечно, можно было бы взять лицо местного парня. Того же Эдо. Зачем ходить далеко. Но Эдо не согласится – племянники перестанут здороваться с ним, если увидят его кредит-фэйс на билборде, а сестры отравят люля, чтобы Эдо погиб и перестал позорить их род. И таксист-гимнаст не пойдет на билборды, а некрасовцам, тем вообще предлагать такое опасно.
Антон Рампо думал так, пока ехал один, по трассе на серебристом «уазике». Он вдруг почувствовал, что сегодня в его жизни что-то изменится. Раз и навсегда. Это было тревожное чувство. Сердце забилось в груди, как попавший в трубу камина воробей. В этот самый момент Антон увидел дорогу. Второстепенную, неширокую, старую, от трассы она убегала заманчиво куда-то влево, в сторону. Куда-то в сторону гор. При въезде на старую дорогу висел знак – помятый «кирпич».
Антон остановил машину. Минуту он стоял и смотрел на знак. Потом он свернул с трассы под «кирпич» и поехал по старой дороге в сторону гор. Антон не мог бы в тот момент объяснить, почему он так сделал. И он бы, наверное, испугался, если бы узнал, что в этот момент вся его прежняя жизнь лишилась смысла и продолжения. Теперь уже ничего нельзя было изменить.
Никаких знаков и указателей на дороге Антон Рампо долго не видел. Он просто ехал и смотрел на лес слева и справа от дороги. Потом дорогу преградило стадо коров. С коровами был пастух, очень сухой, очень худой дед с палкой. Колоритный пастух Антону понравился. Рампо остановился, опустил стекло и спросил у деда подчеркнуто вежливо:
– Простите, пожалуйста, вы не подскажете, куда я еду?
– А сам как думаешь, сынок? – сказал дед прокуренным голосом с сильным армянским акцентом.
– Я не знаю, – честно ответил Антон. – Я просто еду. Куда глаза глядят.
– Молодец, – сказал дед. – Никуда не сворачивай.
Антон улыбнулся, пастух показался ему креативным. Потом он спросил деда тактично:
– Если дальше по этой дороге поеду, куда приеду?
– На каньоны, – ответил пастух коротко.
Антону это понравилось. От слова «каньоны» дохнуло суровым величием.
– Сначала приедешь на верхний каньон, – сказал дед. – Речка будет. Псоу.
– Так, – кивнул Антон. – Верхний каньон, речка. А потом?
– Потом еще двенадцать километров проедешь, – дед критически посмотрел на машину Антона, – если проедешь, будет третий каньон, вообще верхний. Никуда не сворачивай, не потеряешься.
Антону понравилось все. И названия каньонов: верхний, самый верхний и вообще верхний – красиво. И совет никуда не сворачивать. Антон подумал даже, что вот чего ему всю жизнь не хватало – прямого пути, вот так и надо жить – никуда не сворачивать. Тогда точно не потеряешься. Он тепло попрощался со стильным пастухом. Пастух повел своих коров дальше, по их общим делам. Антон посмотрел ему вслед и вдруг увидел, что пастух шел, не касаясь земли. Антон несколько раз сильно моргнул, как Игорь Беленький, чтобы отогнать обман зрения. Но отогнать не получилось. Тогда Антон списал галлюцинацию на горный воздух, богатый кислородом, видимо, слишком богатый для горожанина.
Рампо поехал дальше, вверх по дороге. Скоро достиг первого верхнего каньона. Здесь Антон вышел из машины и подошел к реке. Река была узкой и мелкой, течение – быстрым и нервным. Антон даже потрогал воду рукой осторожно – она была очень холодная. Он зачерпнул в ладони воды и сделал глоток. Вода была вкусной, студеной. Антон сделал еще несколько глотков.
Он вернулся в машину и опять ехал вверх и вверх. Вскоре достиг второго, самого верхнего каньона. Там он тоже пил воду, оказалось, холодная вода не только хорошо утоляла жажду, но и усиливала ее, хотелось пить холодную вкусную воду еще и еще.
Потом Антон доехал до третьего, вообще верхнего каньона. Дорога к нему была по-настоящему плохой. Ни одна легковая машина и никакой городской джип не проехал бы здесь… Но «Патриот» проехал, правда, иногда раздавался скрежет камней по днищу. Антон с усмешкой вспомнил свой московский «Пежо» и высокомерно подумал:
«Пежо» – это что за машина? «Патриот» – да. Бомба. Проходимость имеет, вообще».
Антон засмеялся, потому что мысль в его голове была явной цитатой из мыслей Эдо. Антон умел думать, как другие люди. Поэтому он и был концептологом.
На третьем каньоне, вообще верхнем, было очень красиво. Антон даже сделал несколько фотографий. Но фотографии красоту передавали плохо. Именно поэтому Антон относился к фотографам с некоторым пренебрежением и даже ссорился из-за этого пару раз со своим отцом, фотохудожником Ильей Рампо. Антон считал, что фотография может преувеличить, но не может передать красоту женщин или вот дикой природы. А отец Антона был убежден, что искусство фотографии, как любое искусство, призвано не передавать, а подчеркивать прекрасное. Антон же считал, что подчеркивать прекрасное – это идиотизм. Зачем подчеркивать прекрасное? Подчеркивать нужно ошибки. Из-за этого они с отцом ссорились.
На вообще верхнем каньоне река была по-прежнему мелкой, но каменистые берега ее вдруг стали высокими, очень высокими, с десятиэтажный дом. В одном месте они сходились близко, зажимая реку с двух сторон, в этом месте река образовала купель с прозрачной ледяной водой. Каньон выглядел не только вообще верхним, но и вообще призрачным, первобытным. Антон даже подумал, что вот так, наверное, мир выглядел в самом начале, в момент сотворения, когда еще ничего не было: ни человека, ни «ЛУКОЙЛа». Потом Антон осмелел. Снял рубашку, скинул туфли и носки и вошел в реку. Холодной водой омыл лицо, подмышки и затылок, пофыркал, потоптался с ноги на ногу. Ноги мерзли, но это было даже приятно, целый день ноги главы креативного штаба ходили по грандиозным спортивным объектам, устали и холодную воду восприняли как благодарные слуги, сразу перестали ныть и готовы теперь были идти, куда скажет хозяин. Потом Антон огляделся – кругом было тихо, ни души, тогда он еще сильней осмелел, разделся догола и с большого камня прыгнул в купель. Ощущение было ни с чем не сравнимо. Мозг и член – два наиболее важных органа современного человека – сразу стали как у воробья. А сердце, наоборот, стало как у льва – во всю грудь, а из горла сам собой вырвался крик: