И вышел.
Анфиса включила чайник – ей давно уже хотелось горячей жидкости, а Аркадий, помявшись лицом, сказал:
– В самом деле, Анфисик… Ты прекрасно выглядишь…
– До свидания, – холодно ответила Анфиса. – И вот что, свози-ка его все-таки в Ростов. Он какой-то… Я с ним полчаса побыла – голова страшно болит. А тебе – не тяжело?
– Вообще-то, как-то да. Непросто. Но, знаешь, интересно. Царица, надо же…
– Уйди, сказала!
И Аркадий ушел.
Анфиса налила в чашку кипятку, кинула пакетик с чаем и, не дожидаясь, пока заварится и остынет, отхлебнула; обожглась, приложила руку к губам. Потом достала планшет, открыла свою интернет-страничку, озаглавленную «Пограничное состояние». Надолго задумалась, собираясь что-то записать. Но слова никак не находились. Сбоку были рекламные картинки с играми, в том числе любимые ею линии шариков. И она, так ничего и не написав, начала играть в шарики, составляя ряды из пяти штук одного цвета, после чего они исчезали с беззаботным пшиком.
Вернувшись домой, в украинскую часть Грежина, Анфиса со смехом рассказала о странном посещении своему мужу Алексею Торопкому, хотя обычно не любила говорить о работе, да и он не интересовался, занятый своей газетой «Шлях» (когда-то – «Шлях соцiалiзму»), где был редактором.
Почему рассказала?
Потому что во время встречи с Аркадием и его чудны́м братом, в ней всколыхнулось что-то тайное.
Но ведь о тайном как раз молчат.
Нет. Молчат глупые люди. Терпят. И рано или поздно проговариваются. Лучше уж сказать сразу, но не все. Только внешнее. А если потом каким-то образом всплывет и тайное, можно оправдаться: я же сама рассказывала! Рассказывала, да не то, возразит муж. Ты просто плохо слушал, скажет Анфиса, привыкшая жить подпольно, будто послана сюда кем-то, только неизвестно кем и с какой целью, но именно это ощущение посланничества делает жизнь сносной, наполненной пусть непонятным, но смыслом. Она и фамилию мужа не взяла при регистрации брака именно поэтому – чтобы сохранить статус отдельности.
Торопкий отнесся неожиданно серьезно:
– Говоришь, этот человек был в военной форме?
– В какой-то дурацкой, я такой не видела. Разве что в кино про Великую Отечественную войну. Такое, знаешь, галифе, гимнастерка с пуговичками…
– Должно быть, подчищают старые стратегические запасы, – сделал вывод Торопкий. – И сколько раз тебе говорить: не было никакой Великой Отечественной, была Вторая мировая. А то получается, у всех в мире одна война была, а у нас другая.
– Так она и была другая. И первая Отечественная другая, с этим тоже будешь спорить?
– Конечно! Были Наполеоновские войны с семьсот девяносто девятого по восемьсот пятнадцатый! Как ты не понимаешь: Россия нарочно выделяет себя из мирового процесса, чтобы доказать свою исключительность! – горячился Торопкий.
– Каждая страна исключительна, – ответила Анфиса, наливая горячий чай; ее сегодня что-то слегка знобило, несмотря на жару. Не хватало разболеться. Впрочем, почему бы и нет? Заболеть боятся очень занятые люди, которым хворь мешает делать срочные и неотложные дела, а у Анфисы неотложных и срочных дел нет. Может, даже и славно поболеть, если не очень тяжело. Полежать, почитать, подумать…
– Да, каждая, – нехотя согласился Торопкий, – но не настолько, чтобы на своей исключительности строить всю политику и культуру, и быт свой дурацкий, и бедность свою, и…
– Понеслось! – сказала Анфиса с мягкой иронией.
– Мне просто обидно, что ты не понимаешь очевидных вещей!
Ты тоже не понимаешь очевидных вещей, хотела сказать Анфиса. Не понимаешь, например, что я давно тебя не люблю, если вообще любила. Высокого, симпатичного, чернобрового, гарного, да, а вот не любила. Показался наиболее подходящим из имеющихся, только и всего. Даже шагу не сделала, чтобы подыскать себе где-нибудь что-нибудь получше, вот что обидно.
А Торопкий взволнованно постукивал по столу пальцами обеих рук, будто набирал какой-то текст на невидимой клавиатуре. Или будто играл на пианино, но это сравнение ему шло меньше – к музыке Торопкий был глух.
– Значит, и у нас зеленые человечки [9] появились! – высказал он догадку.
– Откуда? Он просто больной. Ненормальный.
– Отличный ход! Они теперь будут еще и психами прикидываться!
– Сам не сойди с ума, – остерегла Анфиса. – Скоро уже палаточников за диверсантов будешь принимать.
Она имела в виду мелких торговцев, которые располагались на улице Мира по выходным дням с обеих сторон, украинской и российской, и торговали всякой всячиной. Украинцы чаще овощами, фруктами и конечно же салом, а россияне бытовой химией и дешевой одеждой.
– Я ще не такий дурень! – запальчиво воскликнул Торопкий, вскочив из-за стола. – Темряву від світла відрізняю!
Анфиса поморщилась:
– Охота говорить на языке, которого не знаешь!
– И стыдно, что не знаю! Учу, как тебе известно! У мене дід хохол, прадід хохол, мама з татом українці, а я, як дюдя безрідний! – тут же продемонстрировал Торопкий успехи в изучении украинского языка.
– Что такое дюдя?
– Ну, типа дурачок, беспамятный.
Дурачок не дурачок, но горячится по-дурному, подумала Анфиса. Таким горячим он и приехал сюда, в глушь, намереваясь поднять провинциальную прессу на небывалую высоту. Встретил Анфису, очумел от любви, победил ее напором, бешено работал, в одиночку заполняя половину газеты, его поставили редактором, Анфиса согласилась выйти за него замуж… Был счастлив, утихомирился: Грежин всех помаленьку остужает, подчиняя своему неспешному ритму. Но тут начались известные события, всколыхнувшие Украину, и Торопкий опять ожил, строчил обличительные памфлеты, грудью встал на защиту будущей полной независимости Украины, интегрированной в Европу, начал изучать украинский язык и историю страны, открывая удивительные вещи, так как изучал не по книгам, а по интернету, полному в ту пору самых фантастических теорий. Говорил об этом с утра до ночи, надеясь на полемику с женой, но она ускользала, отмалчивалась, а если и решалась спорить, быстро признавала себя побежденной.
Анфиса настолько погрузилась в свои мысли, что перестала слушать мужа, а тот произнес целый монолог на какую-то тему, расхаживая по комнате и размахивая руками, а потом вдруг встал перед Анфисой и замолчал. Смотрел вопросительно.
– Извини, – сказала Анфиса.
– Не знаешь, что ли?