– Но играет роль, – задумчиво сказал задумчивый мужчина.
– Эх! – с горечью выдохнула Валентина.
– Что? – насторожился он.
– Да ничего. Завтра вот уедете, будете вспоминать, что была хорошая женщина в Грежине. Понравилась. Будете жалеть, что даже не поговорили. А чтобы взять и сказать: Наташа, давайте пообщаемся, как люди! Что в этом такого?
– Считаете? Действительно… А какой номер администратора?
Мужчина взялся за телефон, но передумал.
– Нет. По телефону как-то…
– Так спуститесь.
– Нет. А если вы ей… Ну, мягко… Намекнете, что… Ну… Пообщаться, и все такое. Я совсем в этих делах… То есть не в этих, которые… Ну, понятно, да? Пожалуйста!
– Ладно.
И Валентина поговорила с Натальей.
Та возмутилась, обидела подругу:
– Хочешь, чтобы я такая, как ты, стала?
И тут же извинилась:
– Прости, Валь. Просто – не могу.
А через час позвонила Валентине в ее комнатку и сказала:
– Посиди за меня, я отлучусь.
Валентина спустилась, Наталья ждала ее, перебирая бумаги, глядя в стол. Не поднимая глаз, сказала:
– Если кому… Убью и с работы выгоню!
– О чем речь!
И Наталья ушла.
Часа полтора или два ее не было.
Вернулась. Волосы слегка растрепаны, щеки в пятнах, помада на губах смазана.
– Ну? Получилось? – надеялась Валентина, улыбаясь, готовая поздравить.
– Нет. До самого дошли… До прямо до этого. Он даже начал уже. А я умом хочу, а чувствую – душа не принимает. Отпихнула его и… И все. Обиделся, наверно. Валя, давай договоримся: ничего не было.
– А разве было?
Сказав это, Валентина вдруг поняла: да и у нее не было, если по большому счету. Она половины мужчин имен даже не помнит, включая того первого, артистичного. Нет, когда это происходит, иногда бывает хорошо. Как пьянице, когда он пьет. Но потом у пьяницы обязательно похмелье, и у нее тоже что-то в этом роде. Не мутит, голова не болит, но какая-то распирающая изнутри пустота.
Но она привыкла к этому, как и пьяница смиряется с неизбежным похмельем. Проходит несколько дней, и то, как ему было плохо, забывается – участь любой боли, а то, как было хорошо, помнится, и возникает желание повторить.
И вот появился Геннадий, и все в Валентине смешалось. Никогда она не покушалась на молодых, кроме двадцатидвухлетнего беженца из Донбасса, потерявшего всю семью, худого, как рыбий скелет, нескладного, но это был особый случай, он прятался от войны даже как бы не в нее, а в женское вообще, что успокоило бы его и доказало, что на свете что-то остается еще неизменным. Никогда Валентина не позволяла себе ни малейшей привязанности к человеку, который наутро или назавтра уедет и, возможно, больше не появится. А главное, со всеми она была полностью сама собой, Валентиной Очешкиной, ничего из себя не изображая, не приукрашиваясь, если не считать обычных и естественных женских приукрашиваний. Не подашь же, к примеру, нечищеный чайник, немытые чашки и невыглаженные полотенца, если уважаешь себя и свою работу, вот и внешность надо держать в порядке. Геннадий ее взбаламутил, ей захотелось быть моложе, стройнее, умнее, образованнее – все сразу. Хоть как-то прикоснуться к той жизни, которая послала его сюда, к ней. Хоть на чуть-чуть стать интереснее себя самой, в том числе и для себя, а не только для него.
Да еще понимание безнадежности.
Но Валентина и не собиралась ни на что надеяться, она весь день хотела одного: увидеть его, поговорить с ним, просто побыть рядом.
Видела, что он вернулся еще днем, но терпела. Убиралась в номерах, пылесосила ковровую линялую дорожку в коридоре, поливала цветы, раскладывала привезенное из прачечной белье. Почему-то страшно устала, прилегла и заснула. Была рада этому – время во сне прошло незаметно.
Когда начало темнеть, но свет еще нигде не зажигали, пошла к его номеру с чайником. На подносе были также чашки, печенье, конфеты.
Постучала.
Геннадий открыл дверь, улыбнулся.
– Чаю не желаете? – спросила Валентина деликатно, вежливо и с некоторым оттенком служебной строгости. Ей хотелось, чтобы Геннадий забыл ту хохочущую разбитную тетку, которой она себя зачем-то показала при знакомстве, чтобы понял: перед ним женщина, знающая себе цену и имеющая достоинство.
– Да, спасибо.
Геннадий распахнул дверь, Валентина вошла и увидела Светлану. Та сидела в кресле, рядом на полу была сумка с ноутбуком, но явно не для работы пришла, это видно по всему. То есть на самом деле непонятно, по чему видно. Чувствуется. Сидит и молчит. Ждет, когда коридорная поставит поднос и уберется. Воспринимает ее как помешавшее обстоятельство. Держит в глазах какую-то незаконченную мысль разговора, уголок губ чуть изогнут в улыбке – разговор, надо полагать, был теплый, личный.
Валентина знала, кто такая Светлана, но родственных или дружественных связей между их семьями и окружением не было, Светлана была для нее посторонней, хоть и землячкой. Поэтому, расставив все на столике, Валентина сказала:
– У нас гостям до одиннадцати можно, напоминаю.
– Разве этот порядок еще действует? – удивился Геннадий.
– У нас действует. Что еще желаем? Могу кофе принести. Растворимый, в пакетиках.
– Нет, спасибо.
– Всего хорошего.
Валентине нелегко дался этот спокойный тон, к себе она возвращалась со злым лицом, без зеркал видя, насколько это выражение неприятно и некрасиво, но она растравляла себя: да, такая я! Вам чай-кофе пить, а мне работать! И порядок действительно есть порядок. Тут гостиница, а не дом свиданий. Ровно в одиннадцать – будьте любезны! Облом у вас, детки, ничего у вас не выйдет!
Валентина не знала, что у Геннадия и Светланы уже все вышло. Светлана пришла два часа назад, когда Валентина дремала в своей комнатке. Войдя в номер, сказала:
– Не дождалась вечера. Знаешь, давай это быстрей сделаем, чтобы уже об этом не думать.
– Не поверишь, я хотел предложить то же самое.
– Почему, верю.
Они молча, посматривая друг на друга и улыбаясь, занялись приготовлениями, словно были супружеской парой. Геннадий задвинул шторы, Светлана, как хозяйка, деловито сняла с постели покрывало, аккуратно свернула, положила на столик. Потом она приняла душ, потом Геннадий принял душ. Она ждала. Он лег к ней под одеяло.
Повернулись друг к другу и долго смотрели друг на друга.
– Почему я совсем не стесняюсь? – спросила Светлана.
– А с другими?
– Думаешь, их было много? Всегда сначала как-то неловко. С тобой нет.
– Мне тоже.