– Нарисовался! – Воскликнула она и потянулась ко мне своими сизыми опухшими губами.
Я сжал зубы и стерпел. От Люсьен едко пахло потом и кислым пивом.
– Привет, – сказал я.
– Сколько не виделись-то? – Люся говорила громко, но ласково, и я сообразил, что она пьяна. Когда только успела? – Почти год, – продолжала она, и я, прибавив еще пять, мысленно присвистнул. – Заходи. Я смотрю, ты принес чего-то, значит, как приличный человек явился?
– Как приличный, – подтвердил я.
По сравнению с ее жилищем моя берлога тянула на царские покои. Со стен тут и там понуро свисали лоскуты просаленных обоев, а линолеум на полу напоминал застывший ледоход.
– Так вот и живем, – весело пояснила Люсьен, правильно истолковав причину моего оцепенения. – Все руки не доходят, а мужика-то в доме нет!
Я пропустил последнюю фразу мимо ушей и вместо ответа вытащил из сумки пузырь.
– О-о! Гость в дом – Бог в дом. А закуска есть?
– На тебе, вместо закуски, – сказал я, показывая шампанское.
– Это на утро, – деловито заметила Люсьен, убирая бутылку в холодильник. – Встретим его вместе, а? – Добавила она и подмигнула так, что внутри у меня все перевернулось.
Люська! Кто бы мог подумать?! Неужели это ты, чистенькая, обаятельная, целеустремленная? Неужели какой-то гад, смог одним махом выкорчевать в тебе все хорошее?
– Стаканы у меня побились, мы из кружек будем, ладно?
Из коридора раздались шлепки босых пяток, и на кухню выбежала маленькая девочка в застиранной кофте.
– Мам, – проскулила она. – Дай покушать.
– Иди спать! – Злобно крикнула Люсьен. – И не мама я тебе, поняла, дура? Я тебе сестра, сколько еще повторять? Иди, ложись, сказала!
– Сестра, я кушать хочу.
– Щас врежу, сволочь! Всю кровь мою выпила!
Я посадил девочку на колени и обнял. Она не плакала – только всхлипывала, недоверчиво рассматривая меня черными глазищами. Что ей приходилось видеть на этой полуразрушенной кухне – какие оргии, какие вакханалии? Что вообще она видела в жизни, сидя в углу, как мышонок? И что ожидает ее впереди – совместные пьянки со старухой-сестрой? Грязные, шершавые пальцы собутыльников, оставляющие болезненные царапины?
Я выудил из пакета шоколадку и отдал ее девочке.
– Это мне, да?
– Тебе, Оксан.
– Вся? – Изумилась она.
– Да, – у меня вдруг задрожал подбородок, и я поспешил закурить.
– Спасибо, дядя. Я пойду, ладно? – Спросила Оксана, не двигаясь с места.
Она смотрела на меня так внимательно, будто хотела запомнить на всю жизнь. В ее взгляде было столько благодарности, что я, не выдержав, отвернулся.
– Дядя, а как вас зовут?
– Миша.
– Спасибо, дядя Миша.
Оксана скрылась в комнате. Как раз к этому времени Люсьен справилась с пробкой и наполнила две эмалированных кружки, одну – темно-зеленую, другую – бежевую, с наивной ромашкой на боку.
– Зря, – сказала она. – Звереныша баловать нельзя. Где я ей потом шоколада напасусь?
– Сука ты, Людмила. Она же тебе сестра. Сколько ей сейчас?
– Года четыре, кажется. Ну, давай.
Мы выпили и по очереди закусили длинным вялым огурцом. Водка отдавала древесиной, небось, и правда, братья-поляки сработали. Или посуда Люсьен так пропиталась дешевым пойлом, что вонь сивухи стала ее физическим свойством.
Люсьен налила по второй, слегка сократив мою долю, и существенно увеличив свою. Говорить было не о чем. Любые воспоминания неизбежно привели бы нас к той теме, которой ни мне, ни ей касаться не хотелось. Я собрался рассказать анекдот, но Люсьен настолько вдохновенно смотрела в свою кружку, что я передумал.
– Давай, – кивнула она и утрамбовала сто пятьдесят грамм в один глоток.
На кухню незаметно вошла Оксана и остановилась у стола.
– Чего тебе? – Утробно спросила Люсьен, прочищая севшее горло.
– Это вам, – улыбаясь, сказала сестренка и положила перед нами по кусочку шоколадки.
– Ну все, иди спать. Здесь взрослые, не мешайся!
Оксана помахала мне ручкой и отправилась в комнату.
– Спокойной ночи, – пожелал я ей вслед.
– А как это? – Спросила она.
Я выразительно глянул на Люсьен, но та была занята бутылкой.
– Чтобы ты спала крепко-крепко, и чтобы тебе приснилась какая-нибудь сказка.
– Сказка у меня уже есть, – пролепетала Оксана. – Она вкусная.
– Так ты умеешь читать? Вот, молодец!
– Слушай ее больше. Давай, – Люсьен вновь подняла бокал, и я поразился точности ее движений. Судя по всему, пол-литра для нее были только разминкой.
– Ты тут продолжай, а я пойду лягу. Где у тебя примоститься можно?
– Пить не будешь, что ли? Странный! Там кровать стоит, увидишь. Погоди, я скоро приду.
– Угу, – промычал я, надеясь, что она отрубится прямо за столом.
Уже сквозь сон я услышал, как на кухне хлопнуло шампанское – до утра Люсьен не дотерпела, и это значительно повышало мои шансы провести ночь спокойно. Если б я мог представить масштабы ее падения, то предпочел бы переночевать в каком-нибудь теплом подъезде.
Под утро врезали нежданные заморозки, и лужи покрылись прозрачной корочкой, визгливо лопавшейся под ногами. Солнце, в сентябре еще сильное, успело вылезти из-за ближайших крыш, но дыхание все равно превращалось в белый, с голубым отливом, дым.
Для такого климата моя одежда не годилась, и, стоя у телефона-автомата, я приплясывал как дрессированный мишка. Если б Люсьен не проснулась так рано или, проснувшись, отвалила бы куда-нибудь по своим пьянчужным делам, то я мог бы позвонить и от нее. Но она, как на зло, встала ни свет ни заря. Охая и рыгая, Люсьен тощим привидением шаталась по квартире в надежде, что я сбегаю за пивом. Ха!
Я милостиво оставил ей двадцатку – с условием, что она купит чего-нибудь и для сестренки. Люсьен поклялась здоровьем матери.
Запись, сделанная мною в клетчатой тетради, мало чем отличалась от предыдущих. Я видел себя лежащим на холодном столе из нержавейки. Обзор загораживал огромный бледный живот, вздувшийся, как у утопленника. Я помнил боль и желание вырваться из кожаных ремней, а потом – мозолистые пятки, показавшиеся из моего нутра. Я рожал какого-то здорового мужика, он лез вперед ногами и при этом неистово сопротивлялся. Когда он вышел весь, мне на лицо накинули сырую тряпку, и разглядеть новорожденного я не смог, но я точно знал, что у меня двойня, и что роды еще не закончились.
Я поставил точку и с трудом подавил желание разорвать тетрадку. Порыв был таким же привычным, как и процедура записи. Я снова сдержался. Однажды мне приснится что-нибудь нормальное, и я закончу сборник кошмаров красивой и светлой историей. Я впишу ее красными чернилами, а потом торжественно придам тетрадь огню.