– Ты где? – Нетерпеливо позвала Ксения. Рядом с «ЗИЛом» уже поблескивала, преломляя лунный свет, поверхность дыры. – Быстрее!
Мы снова оказались в две тысячи шестом. На месте мусорных баков возникла неряшливая свалка, воняющая чем-то кислым. Автомобиль Куцапова исчез, остальные машины тоже пропали, и во дворе стало просторней.
– Интересно, сколько отсюда до Перово? Надо было перенестись где-нибудь поближе.
– Ничего, доберемся. Выйдем на трассу, поймаем такси… – сказала Ксения с издевкой, и мы рассмеялись. – Покури, а то заснешь по дороге.
Район мне был совершенно не знаком, и мы пошли наугад. Москва – не лес, не заблудишься.
Каждая затяжка прибавляла бодрости. Вскоре извилины в моей голове проснулись и задышали, мозг наполнился свежим воздухом.
Шесть утра. Ни души. Ни звука. Ни одного светлого окна.
– Ты время не перепутала? Людям на работу пора.
В ответ она лишь пожала плечами.
Темень в небе постепенно расходилась. Глухую черноту разбавили грязно-серые тона, над крышами догорала последняя звезда. Под ногами хлюпала жирная грязь, даже на вид казавшаяся холодной. Пройдя через вереницу одинаково мертвых дворов, мы попали на широкую улицу. «Проспект Независимости» – значилось на доме.
– Я такого не помню, – обеспокоенно проговорил я. – Какая еще независимость? Кого от кого?
– Мало ли у нас нелепых названий.
Никакого движения на проспекте не было, и это тоже настораживало.
– Вымерли все, что ли?
– Рано еще.
– В Москве никогда не бывает рано.
– Сама знаю, – в голосе Ксении прозвучала тревога, и от этого мне почему-то стало легче.
Мы продолжали брести, надеясь, что так или иначе выйдем к какому-нибудь метро. Наконец на улице появился первый прохожий – маленький сгорбленный старик, копавшийся в мусоре. Как только мы с ним поравнялись, он оторвался от урны и неожиданно схватил меня за рукав.
– Дай! – Требовательно крикнул он.
– Тебе чего, дедушка? – Спросил я, пытаясь отцепить его костлявые пальцы.
– Дай! – Повторил тот.
– Он же голодный, – догадалась Ксения. – Я захватила денег. Тех, новых.
– Думаешь, мы ничего не исправили? И здесь все по-прежнему?
– Сейчас проверим, – Ксения достала из разных карманов по банкноте и вручила их старику. – Какая вам больше нравится?
Дед поднес обе бумажки к носу и несколько секунд их изучал. Потом откинул голову назад и произнес:
– Ха. Хх-ха.
– Вам плохо?
– Ххаха, хха-хха-ха, – хрипло зашелся старик. Это был смех, но какой-то скорбный, похожий на рыдание.
Связываться с больным не хотелось, и мы торопливо пошли дальше.
– Эй! – Крикнул дед. Он сидел на урне, небрежно помахивая купюрами. – Вы опоздали! Да. Опоздали.
– Наши деньги не годятся.
– Ни те, ни другие.
Впереди послышался шум мотора – кто-то ехал нам навстречу. Машина выглядела под стать безумному старику: это была допотопная модель «Жигулей», даже не помню какого года выпуска. Тарантас паралитично трясся, выстреливая из глушителя снопы искр. Ксения проводила автомобиль недоуменным взглядом. Через минуту по дороге проехала еще одна машина, затем пронеслось несколько мотоциклистов; на тротуарах стали появляться пешеходы. Проспект постепенно наполнялся движением. Город мучительно пробуждался.
Впереди замаячил вход в метро.
– Вот и пришли, – с облегчением вздохнула Ксения. – Интересно, что за станция?
Мы прошагали еще метров сто, и серые букашки на алюминиевом козырьке превратились в отлитые из белого металла буквы, достаточно большие, чтобы их можно было различить.
«Проспект Независимости».
Мы спустились по пыльным ступенькам. Кроме нас в подземном переходе никого не было. Стеклянные двери оказались закрыты, свет на станции не горел. В потемках угадывались два окошка кассы, круглая будка дежурной и ровная шеренга турникетов. Станция не работала.
– Половина седьмого, – сказала Ксения, и ее голос разметался по переходу слабым эхо.
– Мы снова вернулись не туда, – проговорил я. – И мы должны это признать.
Ксения молча взяла меня за руку и потянула наверх.
Народу становилось все больше, но вот что было странно: никто никуда не спешил.
– Сонные все какие-то.
– По-моему, просто грустные.
– Город грустных людей? – Задумался я. – В этом что-то есть.
– Зато тебя здесь никто не знает и не лезет со своим почтением.
– Может, мы в другом секторе? Не в Восточном?
Мы двинулись дальше. Машин по-прежнему было мало. Прохожие упорно не поднимали глаз, будто боялись увидеть, какая их окружает серость, и тем самым придавали пейзажу еще больше уныния.
Примерно через полчаса мы все же достигли относительно оживленного места. Проспект Независимости пересекался с другой широкой улицей, и движение здесь было поактивнее. На перекрестке даже стоял регулировщик в каске с красно-белыми полосами. В углу я увидел голубой джип с черными буквами «UN», и все окончательно прояснилось.
– Можно сразу возвращаться. Чего-то мы не доделали.
– Куда возвращаться? – Спросила Ксения.
– В две тысячи первый. Там хотя бы можно жить.
– Только не тебе.
– Тогда еще дальше, в семидесятые, шестидесятые.
– Я туда не хочу, да и не нужны мы там.
Из джипа вылез долговязый молодец в военной форме и фамильярно поманил нас пальцем.
– Это что за телодвижения? – Процедил я вполголоса.
– Давай подойдем. Ведь они здесь… хозяева, – сказала Ксения. – Ты ствол точно оставил?
– Оставил. А зря.
Вблизи солдат выглядел еще моложе, выше и костлявей. Из-под голубого берета выбивалась вялая челка альбиноса, большие водянистые глаза смотрели на нас весело и совсем не враждебно.
– Паспорт, – потребовал он, делая ударение на последнем слоге.
Тайная надежда на то, что юноша – рекрут из какой-нибудь Рязани, рассыпалась.
– Паспорт нет? – Сказал солдат равнодушно. – Так стоять.
Он что-то негромко вякнул своему напарнику, наблюдавшему за нами из машины. Тот связался с кем-то по радио и, пролаяв несколько непонятных фраз, удовлетворенно откинулся на спинке сидения.
– Сам-то откуда будешь? – Спросил я. – Спик инглиш? Уот кантри ю фром?
– Юроп, – охотно отозвался долговязый. – Можно по-русски, я понимаю. Оружие, пропаганда? Недозволенные вещества?