– Ты, выходит, самородок. Мастер-надомник.
– Почему? Я в Институте Прикладной Физики работал, у Лиманского.
– И ты побежал их показывать Петровичу, а он отдал их Ивану Иванычу. И понеслась.
– Только одну – с трехчасовой погрешностью. Вторую, более совершенную, себе оставил. Сперва личные проблемы хотелось решить. Ты в семье рос? А я в детдоме, – он нежно погладил Тишку по плечу. – Мамаша завернула в одеяло, приколола булавкой записку с именем и отнесла в приют. И фамилию, и отчество воспитатели изобрели сами, чтоб им в воде не напиться! Как, думаешь, нормально жилось сироте Тихону Базильевичу, рыжему к тому же?
Тихон повел нас в метро. Моя карточка осталась у бдительной тетки из две тысячи первого, а денег не было не только местных, но и никаких вообще, однако ничего этого и не понадобилось. Турникеты оказались снесены, а их следы – залиты серым раствором. В окошках касс то ли продавали газеты, то ли раздавали их бесплатно; лишь пожилая дежурная по-прежнему дремала в своей овальной будке, словно напоминая о прежних временах.
– Начал я с того, что вычислил свою матушку. Институт у нас был режимный, соответственно и Особый Отдел имелся. Я им объяснил, что разыскиваю родственников, просил помочь. Отца так и не установили, а мать нашли. И вот, дую я в девяносто восьмой, за полгода до своего рождения. Посмотрел на нее – молодая, симпатичная, глупая. Беременная. Обычная девчонка. Думаю: такая мать мне подходит. Скажи, Тишка, мамка у тебя хорошая?
– Не знаю, – неожиданно ответил мальчик.
– Правильно. Не было ее, и не надо. Обрабатывал я мамочку в точности, как товарищ Бендер миллионера Корейко. Брошюрки разные подкидывал на религиозную тематику, пару раз присылал ей на дом юных оборванцев за милостыней. Если б она знала, – хохотнул Тихон, – что я с ними за эти спектакли пивом рассчитывался и сигаретами! Короче, после такой пропаганды ни одна порядочная женщина от своего ребенка не отказалась бы.
Так и вышло. Вернулся в тридцать первый – батюшки! – воспоминания откуда-то появились. Не тусклые и обрывочные, а мои собственные, полнокровные. Просто в памяти вдруг возник второй вариант детства, хотя и первый там же остался. То волчонком был детдомовским, а то вдруг семьей обзавелся: сестра, мама, папа – все, как у людей! Фамилия с отчеством в паспорте изменились, и не чужие чьи-то были – мои, мои!
Целую неделю валялся на диване и вспоминал свою новую жизнь. Процесс непередаваемый! Будто смотришь кино, только про себя самого. Нет, не так. А, все равно объяснить не смогу, вот отчим бы описал как надо – с терзаниями, с жаром. Любил папенька в страстях поковыряться, да ты и сам это знаешь.
– Чего знаю? – Не понял я.
– «Чево»! Кнутовского.
– Кнута?!
– Это тебе он Кнут, а мне – папаша. Приемный, конечно.
Я заглянул в его глаза – шутит?
– Тишка, – обратился я к мальчику, надеясь, что хоть он не соврет. – Папа твой книжки пишет?
– Батя только уколы делает, – осуждающе проговорил тот.
– Он у тебя врач? – Обрадовался я. Подловить Тихона оказалось не так уж трудно.
– Никакой не врач, – насупившись, возразил Тишка. – Себе делает. А потом ходит целый день и смеется. А когда лекарств нету, тогда на всех ругается. Один раз плакал даже.
– Не мучай парнишку. Мы с ним одинаковые, но не до такой же степени. С Кнутовским мать сойдется, когда мне исполнится восемь. Да и не сойдется теперь.
Из темноты вынырнул сияющий вестибюль станции, и Тихон прислушался к объявлению машиниста.
– Жили хреново, – продолжал он. – Денег вечно не хватало, отчим занимался лишь собой и своим компьютером. Все что-то писал. Подойдешь к нему, бывало, о чем-нибудь спросишь – он только кивнет и дальше наяривает.
Мать мужика на стороне завела, я дома не ночевал. Сестренка сама по себе росла. Вообще-то она на год старше была, и не сестра вовсе, а тетка, но я уж так привык – сестренка. Я о ней только и помню, что красивая была, как кукла, и что в детстве о дубленке мечтала. А то сбитыми туфлями и потрепанным пальто любую красу изуродовать можно. Куда там! Отчима ничего не касалось, лишь бы обед был вовремя, да носки чистые. Иногда печатался, но так редко, что сам не знал, писателем себя называть, или кем. Мать выпивать стала. Я, конечно, замечал, но у меня тогда свои проблемы были. А он все сидит, сочиняет. Потом пошло-поехало. У отчима истерики: жизнь проходит зря, и все такое. У матери – запои по неделе. Наследственность у нее неудачная, бабка, между прочим, остаток дней в дурдоме провела.
Чего это я разоткровенничался? Давно душу не изливал. Закончилось все неожиданно и довольно паршиво. В подробностях я не буду, ни к чему это.
Одним словом, полежал я, повспоминал и решил, что первый вариант детства все-таки лучше. Ну серый, ну безрадостный, зато без особых потрясений. Да и роднее как-то. Они ведь, эти варианты, в памяти не перемешивались, а шли параллельно. И в жизни у меня ничего не изменилось – искусственное прошлое привело точно туда же, куда и натуральное. Разве что, я говорил, фамилия другая стала. Чуешь, к чему подвожу?
– Боюсь, что да.
– Тебе-то чего бояться? Я тогда не ходил – летал, до такой степени окрылился первым успехом. С точки зрения науки эксперимент удался на славу: «сегодня» от вмешательства во «вчера» совершенно не пострадало. Даже наоборот: парень один из соседней лаборатории принес сотню, сказал, что брал взаймы. Я – убей, не помню, чтобы кому-то одалживал, но раз дают – спасибо, приходите еще. Так вот, подумал я, Миша, и решил, что надо вернуть все, как было. Сумел убедить матушку не сдавать меня в приют – сумею и разубедить.
Приперся обратно в девяносто восьмой, за два месяца примерно до первого визита, и давай по новой агитировать, только в другую сторону. Тоже всякие штучки придумал, справочник по психологии проштудировал, в общем, подготовился. И, поверишь, не рассчитал я чего-то, перестарался, что ли. Возвращаюсь домой, а Тихона там нет – ни Золова, ни Кнутовского. Удалили, как больной зуб. Из всех списков вычеркнули. Не рожала она меня, понимаешь? Смешно, наверное, да? Мне тогда не до смеха было. Сам посуди: мамаша аборт произвела, а я вот он, живой и здоровый!
Скучавший неподалеку юноша пересел на другое место.
– Ты потише, – посоветовал я.
– Правда, – согласился Тихон, понижая голос до шепота. – Но это только присказка, сама сказка пострашнее. Я-то в тридцать первом году пропал, зато кое-что появилось. Кругом солдаты не наши, броневики по улицам разъезжают, и так все буднично, так обыденно. Никто ничему не удивляется, как если бы не вдруг эта беда свалилась, а еще лет десять назад.
Я, не удержавшись, закивал. Приятно было сознавать, что подобное испытал не я один. Как описать свое одурение, когда выходишь за пивом и у подъезда натыкаешься на вражеский танк? Где те волшебные слова? Да кто, в конце концов, им поверит?
Чем больше Тихон рассказывал, тем меньше в нем оставалось от того противника, которого я недавно мечтал подвергнуть самым изощренным пыткам. На нем по-прежнему лежала кровь, и еще много чего такого, за что стоило ненавидеть, но ярость во мне уже прошла.