«Дорогая моя Л., случалось ли тебе сгорать от ревности? Случалось ли смеяться, когда сердце рыдает от боли? Случалось ли рвать подушки, вымещая свою злость на них, представляя на месте подушки счастливую соперницу?

И давиться слезами.

Я устала.

Я так устала, что сама жизнь, каждый вдох представляется мне ныне подвигом, и я не понимаю, почему продолжаю дышать. Почему упрямое мое сердце не остановится, чтобы подарить мне блаженный покой. Я все чаще ловлю себя на мысли, что смерть — единственный выход. Она избавит меня от страданий. Она утешит лучше, чем все те, кто мнят себя моими утешителями. Она даст мне то, чего я истинно жажду.

Покой.

И я, раз за разом, примеряю многие обличья ее, словно платья, пытаясь найти именно то, которое будет достойно герцогини Альбы. Удар кинжалом? Не слишком ли это вызывающе? И не дрогнет ли моя рука в последний миг, тем самым сотворив из действия величественного, призванного внушить страх, комедию о глупой женщине? Веревка? Повешенные глядятся глупо, да и такая смерть — через удушение, отдает некоторой обыденностью. А уж чего я не желаю, так это обыденности. Конечно, можно взять не веревку, а ленту или пояс, но все же сие не убавит уродства повешенного тела, не отменит синевы лица его, раззявленного рта или нечистот, которые, как я слышала, висельники выделяют обильно. Мне же не хотелось бы, чтобы после моей смерти говорили о том, что Каэтана, герцогиня Альбы, умерла в нечистотах. Нет.

И что остается?

Благородный яд? Тот, который избавил моего бедного супруга от мучений. Или любой иной. Яд, спаситель душ заблудших, утешитель неутешаемых, прощальный бокал смерти…

Я знаю, что эта смерть будет легкою.

Я просто усну, как уснул он. Помню, я держала его за руку и читала стихи. О любви… Но кто прочтет стихи мне? Кто склонится к челу моему с поцелуем? Коснется теплыми губами остывающей кожи? Кто спрячет бокал? И солжет о болезни… Кто заплатит врачу, дабы тот подтвердил слова?

Хотя… тут-то сомнений нет. Мои наследники, которые жаждут поскорее заполучить состояние, полагая, что единовластное мое владение им есть ошибка, они сделают все возможное, чтобы обелить мое имя. Так что же меня останавливает?

Упрямство ли, которое, как утверждала моя матушка, есть величайший из моих недостатков? Или же понимание, что я могу обмануть людей, тем паче рады они обманываться, но, что Его, того, кто живет в опустевшем моем сердце, не обманешь? И совершая величайший из грехов, я предам Его, Созидателя и Творца.

И потому, милая моя подруга, я гоню прочь трусливые мысли.

И продолжаю жить.

Я слышу, что говорят за моею спиной, как смеются и повторяют, будто время мое ушло. Я притворяюсь глухой.

А еще слепой.

Бессильной.

Но это не так. Во мне осталось достаточно сил, чтобы разорвать порочный круг. И чтобы сделать это красиво…

Я не собираюсь умирать, моя дорогая Л. Но я поступлю так, как велят мои натура и характер. Месть? Что ж, пускай. Обиженной женщине это позволительно. И быть может, отомстив ему, я обрету наконец покой…»

Глава 1

— Мы просто обязана мне помочь! — возвестил Стасик тоном, не оставляющим сомнений, что выбора у Алины не было.

Нет уж.

Хватит.

— С какой это радости? — Она спросила тихо и не особо надеясь, что будет услышана. За пять лет брака Алина успела заметить, что супруг ее — к счастью, ныне бывший, — обладает весьма избирательным слухом. Но сегодня он сделал исключение.

— Ты не слушала? — Стасик возвел очи к потолку. — Потому что меня хотят посадить! Меня!

Действительно, как можно… посадить его, известного живописца, человека всех мыслимых и немыслимых достоинств…

— Это твои проблемы.

— Злишься?

Алина вздохнула. Злится. Но главным образом на себя саму. Вот что стоило ей отказаться от встречи? Сослаться на занятость… В конце концов, она и вправду занята, у нее ученики, и обязательства, и ремонт, который никак не закончится, главным образом потому, что для его завершения нужны деньги, а денег у Алины никогда не было.

Стасик же… Стасик знал, чем ее поманить.

— Прекрати, Линочка. — Он протянул руку, но коснуться себя Алина не позволила. — Ты же понимаешь прекрасно, что в нашем разводе виноват не только я… Моя натура, мой характер требовали новых впечатлений… ярких впечатлений…

— Стас. — Алина встала. — Я ухожу.

— А я? — Теперь он обиделся и обиду демонстрировал явно. В былые времена Алине тотчас становилось стыдно, даже когда она совершенно была уверена, что права, но не теперь…

— А ты — сам разбирайся со своими проблемами!

Именно так он сказал в прошлом году.

И Алина мечтала, что однажды повторит эти слова, глядя бывшему мужу в глаза, и как он вспомнит, осознает, раскается… Но Стасик лишь поморщился.

— Линка, нельзя же быть такой мелочной! Допустим, я тогда несколько погорячился…

Ого, похоже, его знатно припекло, если он допускает саму возможность, что мог совершить ошибку.

— Но мы оба были тогда на взводе! И ты сама виновата… Твои бесконечные придирки, истерики… Нормальный человек не может существовать в обстановке, переполненной негативом!

— Хватит.

— Стой. — Стасик поймал-таки ее за руку, а он, несмотря на кажущуюся хрупкость телосложения, отличался немалой силой. — Квартира…

— Что?

— Я уступлю тебе квартиру.

Уступит квартиру?

Ее, Алины, квартиру, которая после развода оказалась вдруг собственностью Стасика? И все было по закону, так ее уверяли. Она ведь сама написала дарственную…

— Присядь. Поговорим как взрослые люди.

Взрослым Стасик считал исключительно себя, да и человеком тоже, но… квартира…

— Ты ведь все еще обитаешь в той дыре? Комната в коммуналке?

— Твоими стараниями.

— Брось, Линка. Нельзя перекладывать на других ответственность за свою… скажем так, недальновидность.

Дальновидностью Алина никогда не отличалась. Бабушка, помнится, ее предупреждала, когда со Стасиком познакомилась. Алина же… Алине было девятнадцать. Она влюбилась. Раз и на всю жизнь. Ей так казалось, она верила, что иначе и не бывает… Верила, что и Стасик любит свою Линочку… Он пишет ее и только ее, музой называет…

И ему вообще нет дела до материального мира.