Тоска, едва не сведшая меня в могилу в Меоте, вернулась, ядовитой змеей вползла в душу и день за днем травила изнутри. А стоило ли выживать? Если результат — вот он, синяками на запястьях, ненавидящим взглядом Йарры? Если все, о чем я мечтала, оказалось притворством графа? Ведь не может человек одновременно звать летом, а потом это самое лето — в помои, даже не выслушав?.. Он же не знает, ничего не знает и знать не хочет! А Тима за что?! За верную службу?!
Чувство вины перед братом давило, сводило с ума. Меня трясти начинало при мысли, что, может быть, сейчас, прямо сейчас, Тим корчится от боли. Я храбрилась, прогоняла кошмарное видение, убеждала себя, что графу нужен наследник Орейо — живой и вменяемый, что в браслете всего пять камней из двадцати четырех — но страх держал за горло, а от моих вопросов Йарра либо отмахивался, либо ограничивался сухим «с Тимаром все в порядке». День за днем.
День за днем.
Штормил океан, хлопали паруса, монотонно выстукивал дробь барабанщик. Если приоткрыть двери, его становилось видно — смуглого коротышку с короткой косой на темени и бритым затылком. Первое время я подглядывала в щели за тем, как он важно дует щеки, задавая гребцам ритм, выворачивала себе шею, пытаясь рассмотреть корабль и свинцово-серые волны Рассветного. Потом стены каюты обили шкурами, и мое единственное развлечение пропало. Я часами лежала на кровати, запоминая узор древесных слоев на потолке, поднимаясь лишь для того, чтобы умыться, надеть свежую рубашку и поскандалить с графом.
А однажды утром я поняла, что просто не хочу вставать. Ради чего? Зачем? Ради новой порции ругани? Его Сиятельство не желает меня слушать, не собирается давать шанс на искупление. Я нужна ему лишь для того, чтоб заглушить зов флера, — и брыг с ним. Пусть что хочет делает, мне уже все равно. Лишь бы с Тимом все было в порядке. И с Угольком. А я… Что я? Наверное, мне действительно было бы лучше умереть в том овраге. Я бы умерла счастливой, думая, что я его радость, а не подстилка таборная…
Ночью, когда ладонь Йарры поползла по бедру, я не стала его отталкивать. Приподнялась, выпутываясь из плотной ткани сорочки, и с размаху ударилась локтем о стену. Ахнув, заплакала — глупо, жалко, как слабая девчонка. Зажала себе рот, пытаясь заглушить всхлипы, но стало только хуже. Плач перешел в скулеж, как если бы щенку отдавили лапу.
Рука графа исчезла, а потом он, чертыхнувшись, вскочил с кровати и исчез за дверью. Наверное, ему стало противно — мало того, что смесок никчемный, так еще и в соплях…
…стало паскудно. Докатился, нашел врага — девчонку на двадцать лет младше себя. Увез, запер, тиранит ее, изощряется в оскорблениях, вымещая разочарование и злость. С мрачным удовлетворением смотрит, как она съеживается от его слов, как пытается оправдаться. Хреново, да? А представь, каково мне! Увидеть тебя с другим, узнать, что изменила! Мне тоже!..
Впервые за пятнадцать лет — больно.
Он уже забыл, как это бывает. Когда рвет, тянет душу, когда хочется выть оттого, что, поверив — не один! Есть Син, есть Алиса, есть те, кто примет, поймет! — всего лишился.
— Мы больше не друзья, Раду.
И если тогда — по собственной дури, то сейчас!.. Умереть вместе с ней, и вдруг узнать, что жива! Не находить себе места, не спать сутками, плюнув на осаду, мотаться по материку, пытаясь найти, холодеть при мысли, что, может быть, опоздал, опять опоздал — а потом понять, что не нужен. Что не был нужен. Осознать, что просто терпела, увидеть, как целует другого! Сама! Дрянь, гадина, стерва, убить мало!
…за что?
Широко расставив руки, Раду оперся о фальшборт. Кадык графа дергался, по скулам ходили желваки. Ледяной ветер свистел в такелаже, укрывал хрустким инеем палубу, но Раду не чувствовал холода.
…рехнулся? За что убить? За то, что изменила? Или за то, что он ей безразличен? За то, что сам придумал себе сказку, а потом поверил в нее? А теперь Лира рядом — беззащитная и доступная?
…и строптивая ведь, упрямая, как ослица! Ее непокорность, неповиновение бесили, демонстративное игнорирование приказов доводило до исступления, а змеиный язык, с которого разве что яд не тек, порой хотелось выдрать — лишь бы замолчала.
Тихий беспомощный плач отрезвил.
…что он творит? Чего добивается? Старается выбить себе крохи любви, чтобы хоть раз взглянула на него, как на Орейо? Чтобы сама поцеловала, как проклятого рау?.. Совсем свихнулся на четвертом десятке? Светлые боги, Лира же всего на три года старше Койлина!
И первые разумные мысли за месяц — как она вообще оказалась с Ришаром? И если спасла от яда — почему не ушла с ним, почему украла ребенка? Почему Сибилл до сих пор не нашел младенца? Кто укрывает наследника Лизарии, и что бы случилось, выйди этот кто-то на Лиру, израненных рау и умирающего от архиссы мага? Не пришел бы он сам к трупам? И что делал бы, найди Лиру мертвой? Сдох бы рядом?..
Она ведь нужна ему. Как воздух, как вода — без этой взбалмошной, невозможной, невыносимой лизарийки — маленькой лгуньи, предательницы! — тошно жить и дышать. Он отравлен ею — ее голосом, взглядом, улыбкой. Тем, как она вынимает шпильки из волос — все сразу, и вьющиеся после дня в пучке волосы рассыпаются по плечам. Тем, как фыркает, умываясь холодной водой, как крутит солнышко саблями — эффектно и абсолютно бестолково. А сколько радости было: «Смотрите! Смотрите, господин, у меня получилось!»
…брыгов Ришар! Что она в нем нашла?!
Рука сжалась в кулак, и Раду с усилием развернул ладонь, провел пальцами по обшивке борта, стряхивая иней и наледь.
Нет, не так. Опять не то.
Граф повернулся к далекому берегу, подставил лицо хлестким пощечинам северного ветра. От проглоченной горсти снега заныли зубы, онемело горло. Задерживая дыхание, морщась от обжигающего норда, он боролся с ревностью, ненавистью, злостью на Лиру, злостью на весь мир, к центру которого опасно приблизилась синеглазая шильда.
…что случилось с ней после Пратчи?
Утром меня вывели на прогулку.
— Поднимайся, — скомандовал Йарра, когда ему донесли, что я опять просто размазала еду по тарелке. — Ешь, — сунул он мне миску с кашей. — Не заставляй кормить тебя.
Пожав плечами, я проглотила две ложки овсянки, сгрызла галету. Запила водой с ломтиком лимона. Граф сжал мой подбородок, заглянул мне в лицо и поморщился — видимо, сероватая бледность перестала его вдохновлять.
— Одевайся, выйдем на воздух.
Идти куда-либо совершенно не хотелось. Я подняла голову, потом вспомнила, что разговаривать мне нельзя, и покорно сползла на пол.
— Что-то хотела сказать?
— Нет, господин.
— Волосы под чепец, — велел Йарра. — И надень юбку. Мне не нужно, чтобы пошли слухи о женщине в мужской одежде.
— У меня только платья…
Граф поморщился и взялся за шнуровку.