Над дверью висит колокольчик, который тихо звенит, когда кто-нибудь заходит в магазин. Карл каждый раз поднимает на него глаза и удивленно улыбается, как будто никогда раньше не слышал его звона.
— Спасибо, — говорит он, и я никогда не знаю, это он меня благодарит за то, что я открыл ему дверь, или колокольчик за то, что он тренькает.
— Я сейчас! — кричит Анна из складского помещения, в которое можно попасть через дверь за стойкой.
Никто не знает, сколько Анне лет. Мне кажется, ей около тридцати пяти, но Масловецки утверждает, что больше. Для Альфонса и других фермеров она совсем молодая, потому что они считают всех, кто младше пятидесяти, детьми. Йо-Йо все равно, сколько Анне лет. Он утверждает, что любил бы ее, даже если бы ей было восемьдесят. Бред, конечно. Но, с другой стороны, Йо-Йо и не на такое способен.
Карл показывает на банку с нугой и переводит взгляд на меня. Он не может нормально накрыть на стол и не помнит, как его зовут, но твердо знает, что ему полагается нуга каждый раз, когда он идет стричься. Иногда я начинаю подозревать, что Карл только делает вид, будто с памятью у него все хуже и хуже. Но потом в какой-нибудь день я захожу к нему утром и обнаруживаю его голым и замерзшим, потому что он снял пижаму и не мог вспомнить, что его одежда лежит в шкафу. Или Карл сидит на веранде и тихонько плачет, потому что дверь открывается туго, а он думает, что это я не хочу впускать его в дом. Я знаю, он не притворяется. И чувствует себя страшно неловко, когда я в стотысячный раз показываю ему, где лежат его белье, носки, брюки и рубашки. Когда я обнаруживаю его на веранде, он светится от радости, как будто я простил ему все его прегрешения и постоянные выходки и снова готов ухаживать за ним.
В такие моменты я сам толком не понимаю, какие чувства вызывает у меня Карл. С одной стороны, он мой дедушка, почти единственный родственник. И я должен был бы любить его и радоваться, что он рядом. С другой стороны, это он виноват в том, что я застрял в этой дыре и стал поваром, шофером и сиделкой — в общем, мальчиком на побегушках. Я соврал бы, если бы сказал, что люблю Карла, но, видимо, он еще не успел достать меня настолько, чтобы я возненавидел его. Скорее, он вызывает у меня сочувствие. Сочувствие и остатки симпатии к дряхлому и беспомощному человеку, отцу моего отца.
В углу жужжит морозильная камера. Плакат предупреждает о бешенстве. На стене висит деревянная полка, разбитая на двадцать квадратов — маленьких почтовых ящиков: в деревне давным-давно не разносят почту. Над каждым квадратиком прибита табличка: КУРТ, ВИЛЛИ, ХОРСТ, ОТТО, АННА/ГЕОРГИЙ, ЙО-ЙО, КАРЛ/БЕН. Остальные тринадцать ящиков пустуют, над одним написано: ГЕРМАН, хотя он умер пять лет назад. Когда я был маленьким, почти у каждого ящика был хозяин. Восемнадцать ящиков, двадцать пять жителей. Отто тогда еще был женат, еще существовали карьер и его владелец вместе с семьей. Сейчас карьер превратился в озеро, на берегах которого лежат транспортерные ленты и развалившиеся деревянные времянки. Летом, когда жара и скука становятся невыносимыми, я ненадолго еду к озеру искупаться. На самом его дне лежит зубчатый ковш от экскаватора, похожий на пасть чудовища.
В детстве я проводил большую часть каникул у деда. Весной, летом и осенью. В те времена садовое хозяйство еще процветало и казалось мне, городскому карапузу, гигантской детской площадкой. Там были сарай, заставленный разными машинами и инструментом, закрытый досками колодец, нырнув в который можно было доплыть до Австралии, парник, превращавшийся то в рухнувший самолет, то в пещеру пиратов, то в крепостную темницу. А еще был дедушка, который, в зависимости от обстоятельств, становился вражеским солдатом, лесным монстром или шерифом из Ноттингема.
Сельма, моя бабушка, тогда уже бросила деда, и Генриетта, его сестра, с апреля по октябрь помогала ему в саду и по дому. В зимние месяцы она жила в доме у Курта, готовила и обстирывала его. Генриетта всегда баловала меня, как принца, пекла мне каждое утро блинчики и сшила из зеленого фетра шляпу Робин Гуда, а еще смастерила из пустых коробок из-под стирального порошка шлемы для полетов в космос. Она была большой и круглой, как дерево рядом с сараем, с верхушки которого я мог, вооружившись дедовским биноклем, увидеть даже Киргизию или Индийский океан. Она давно уже умерла от аппендицита, но мне до сих пор ее не хватает.
Анна выносит со склада какой-то товар и ставит его на стойку. Хотя она всегда выглядит уставшей и немного грустной, она все равно очень красивая. Несколько лет назад я был влюблен в нее, как только может быть влюблен мальчишка во взрослую женщину, но сейчас страсти улеглись. Я каждый раз немного нервничаю, когда вижу ее в рабочем голубом халате, но я больше не заикаюсь и не покрываюсь потом. Все это теперь делает за меня Йо-Йо, человек, живущий в своем мире, в кинофильме, где Анна — его жена, где нет ее настоящего мужа Георгия, сумасшедшего русского.
Иногда я спрашиваю себя, почему Анна не сбежит отсюда. Она единственная женщина в нашей жалкой дыре и заслуживает лучшей участи, чем работать в этом пыльном магазине и жить с этим несчастным Георгием, который вечно торчит дома, беспробудно пьет и то и дело умудряется поранить себя ножом. Масловецки говорит, что смысл брака заключается в том, чтобы держаться вместе, даже если возникают проблемы. Но сам он никогда не был женат. Что он в этом понимает?
— Привет.
Анна достает из банки нугу и дает Карлу.
— Спасибо.
Карл вертит лакомство в руках и благоговейно смотрит на него перед тем, как закрыть глаза, сложить губы трубочкой и осторожно откусить кусочек. Мне приходится отводить взгляд, потому что Карл в этот момент выглядит как полный придурок. Он похож на тронувшегося умом отшельника, которого раз в год навещает добрая фея из сказки, чтобы угостить его любимым лакомством, или на диковинного грызуна, нашедшего нечто особенно вкусное.
Анна задергивает занавеску, отделяющую парикмахерский уголок от остального магазина, и моет руки. Карл садится на стул. Только тогда я замечаю, что забыл снять с него шлем, и быстро исправляю оплошность.
— Как твоя нога, Карл? — спрашивает Анна, прилаживая к нему воротничок из белой бумаги.
— Да, — говорит на это Карл.
Мне кажется, когда он поглощен своей нугой, голова у него полностью отключается.
— Да ничего, — отвечаю я за него.
Анна хихикает. Она закутывает Карла в цветную накидку с каким-то невероятным рисунком и завязывает ее на спине. Она смотрит на меня, будто ждет чего-то.
— Нога. Ничего.
Она улыбается, делает нервное движение рукой, словно отгоняя назойливое насекомое.
— Да, конечно. Нога в порядке. Да.
Я улыбаюсь в ответ, но Анна уже отвернулась, чтобы взять с полки расческу и ножницы. Я беру журнал, усаживаюсь на стул у окна и делаю вид, будто читаю. Анна рассказывает Карлу какую-то историю, наверное, из газеты, которая постоянно приходит в деревню с двухдневным опозданием. Она знает, что Карл плохо понимает ее, но все равно разговаривает с ним, спокойно, и почти нежно, и слишком тихо для его старческих ушей. Карл сидит неподвижно, как истукан. Он запихал себе в рот остатки нуги и время от времени издает низкие гудящие звуки.