Он что-то свирепо проорал во всю глотку, и снова засвистели бичи. Раздались новые раскаты грома, и дождь полил как из ведра. В этом аду Облезлые принялись за работу.

Уборка лишайников не заняла и часа. Облезлые совершили невозможное: под градом ударов, подгоняемые криками пленники перетащили сотни разбухших, как губки, лишайников. Если Облезлый падал, его поднимали пинками. Тот, кто замедлял шаг, получал удар сапогом. Барахтаясь в зеленой жиже, стекавшей с лишайников, Облезлые работали…

Нильс увидел, как на землю упал мальчишка. Его черные глаза были неподвижны. На помощь ему поспешил другой паренек. На спину паренька обрушился бич, но он и под ударами старался приподнять друга, ласково, успокаивающе поглаживая его.

Нильс сообразил, что упавший был слепым.

Прежде чем снова спуститься в котловину, солдат с торжествующим видом подошел к Нильсу.

— Если вам понадобится помощь, всегда готовы. Только кликните Шершня! Так меня зовут.

Облезлые и охранники исчезли за воротами.

— Господин Амен!

Нильса, застывшего от стыда и ужаса, окликнул молодой дровосек.

— Господин Амен!

— Все в порядке, — проговорил Нильс, прислонившись к куску коры. — Возвращаемся, ребята!

Оказавшись у себя в хижине, Нильс не выходил оттуда четыре дня.

Вот, значит, каковы независимость и свобода, за которые так держится отец… Нужно закрыть глаза и не видеть, как страдают другие за пределами леса…

По мере того как Нильс узнавал, что окружен тюрьмами, где мучаются несчастные узники, собственная свобода стала казаться ему темным погребом, куда он забился со страху.

И Нильс Амен понял: он будет сражаться. Но при этом понимал и другое: атаковать Джо Мича и Лео Блю в лоб бессмысленно. Бессмысленно атаковать их с топором в руке.

Лесорубы умели выкорчевывать лишайники, и Нильс знал их старинный секрет: чтобы с ними расправиться, нужно внедриться в сердцевину. В самую сердцевину ствола влить кислоту, отравить ядом сердце растения.

И у Нильса появилась цель: завоевать доверие Лео Блю, проникнуть в самую сердцевину его системы и разрушить ее.

И вот перед Элизой стоит Нильс Амен.

Смотрит на нее.

Элиза спрятала руки в рукава. У нее очень короткие волосы. Она ничего не боится и ничему не удивляется.

Зато Нильс удивлен: он не понимает, откуда в этом крошечном теле столько мужества.

«Откуда она взялась? — задумался Нильс. — Где вырастают такие девушки?»

Он понимал восхищение Тоби.

В тот же праздничный день, прежде чем отправиться с Лео Блю на Вершину, Нильс вернулся повидать Мию и Лекса.

Он поговорил с Тоби. Поведал о самом сокровенном — о притворной дружбе, которую он всеми силами поддерживал с Лео Блю.

— Я не собирался об этом рассказывать, — сказал Нильс. — Это только моя борьба. Угроза, которой не делятся. Никто о ней не знает. Даже отец. Но когда я узнал, что ты знаком с Элизой, то подумал, что, может, смогу что-то сделать для вас обоих.

Потрясенный Тоби поручил Нильсу поговорить с Элизой от своего имени.

Нильс стоит перед Элизой, и у него одно-единственное желание: сказать ей, что Тоби жив, что он пришел к ней от Тоби, что ничего не потеряно, что по Ветвям их Дерева вновь побежала жизнь.

Тень застыла неподвижно. Она обняла руками верхушку Яйца, и стало видно, что это силуэт молодого человека, что на спине у него два бумеранга…

Да, призраком Вершины был Лео Блю.

Он не знал, как по-другому приблизиться к Элизе, стать для нее хоть кем-то.

Кем-то… Пусть не слишком значимым, но все же существовать. Войти в ее жизнь какой-то тайной. Но не безразличием. И Лео Блю изобрел Тень, чтобы стать тайной Элизы…

Он прижался к верхушке Яйца и прислушался. Нильс Амен собирался заговорить.

Да, Нильс Амен уже раскрыл рот, чтобы рассказать Элизе обо всем. И тут его взгляд остановился на солнечном пятне у ног.

Полдень. Солнце стоит в зените. Через отверстие в Яйце падает луч света. В этом луче Тень отчетливо видна. Профиль.

Их кто-то подслушивает.

Нильс прикусил язык и проглотил всю свою искренность и откровенность.

— Я пришел поговорить с вами о Лео Блю, — начал он. — Мне кажется, вы сильно заблуждаетесь на его счет.

Взгляд Элизы померк, а сердце сжалось от боли.

Ей так хотелось встретить друга…

11
Вальс свободы

Ганодерма плоская — это такой гриб-трутовик, он растет террасами на коре дерева, а на его упругой поверхности так и хочется попрыгать.

Издавна на этих террасах ребятишки по воскресеньям играют в мяч, влюбленные назначают свидания, а все остальные приходят повздыхать о далеком детстве и утраченной любви.

В небольшой книжечке «Грибы и мир», которую теперь и днем с огнем не сыскать, Сим Лолнесс объяснял, что каждый такой гриб, если на нем попрыгать, распространит миллион миллионов спор. Споры по сути те же семена, и должны дать жизнь множеству новых грибов. Так что может статься, что однажды мы проснемся на Дереве, обросшем ганодермами. Миллион миллионов грибов каждый день. Через неделю можно будет сварить суп, густой-прегустой, размером со Вселенную.

Однако, как ни странно, трутовиков на Дереве вырастало мало. Споры падали в пустоту. Проходили годы, прежде чем возле одного трутовика появлялся второй.

Сим Лолнесс завершил свою книгу описанием именно этого любопытного факта. Он пришел к заключению: новые идеи сродни грибам — у большинства из них нет потомства.

Борьба Нильса Амена могла бы стать для профессора подходящим примером. Нильс был возмущен и пытался менять облик Дерева. Сеять вокруг себя семена свободы. Однако прошло немало времени, прежде чем на Нижних Ветвях появился другой, совершенно незнакомый с Нильсом человек, который сделал шаг в ту же сторону.

Следующим «грибом» оказался Мо Ассельдор. Второй сын Ассельдоров-старших, живших на ферме Селдор.

Все началось в новогоднюю ночь во время беззвучного концерта.

С тех пор как Ассельдорам запретили заниматься музыкой, они время от времени собирались в большой гостиной и играли бесшумно. Каждый брал свой инструмент: бумбу, бамбурин, ваксофон, гритару… Ассельдор-старший задавал ритм, топая ногой, и концерт начинался.

Все так хорошо знали свои партии, что не нуждались в звучании инструментов. Пальцы не касались струн, воздух не наполнял трубу ваксофона. Только ботинок постукивал по полу. Госпожа Ассельдор, беззвучно шевеля губами, пела: