Не имея возможности реконструировать по тексту подлинную конфигурацию родственного сообщества, думаю, что своеобразная его причудливость определила особенности формирования эдипова комплекса моего пациента. Множество молодых женщин вокруг — мать, тетка, подруги матери и тетки — и всего один взрослый мужчина, не наделенный властными полномочиями, присутствие которого мотивировано эротическим предпочтением кого-то из родственниц. Рискну предположить, что в таких условиях никаких причин к преодолению эдиповой зависимости у молодого человека не имелось; скорее, напротив, его детство было своего рода вневременным раем, где все его влечения бродили на свободе, усиленные чувственными впечатлениями от моря, леса, чтения, собственного тела и, вероятно, быстро открытой детским любопытством женской природы. В чувственности анализанта, которую он так оберегает и которой так гордится, догенитальная перверсивность и эдипова энергия соединились, образовав мощный поток, способный смести все на своем пути.
На основании личных впечатлений и предъявленного текста, могу утверждать, что мы имеем дело с гиперсексуальным мужчиной, чье эротическое влечение отмечено некоторой инфантильностью или фиксациями, служащими спусковым механизмом. Я много размышляла над тем, почему возлюбленной моего респондента становится женщина, совершенно очевидно не принадлежащая его социальной группе, — с другими интересами, языковыми особенностями и эротическими привычками. Близкие респондента оценивают ее крайне негативно, да и менее знакомые люди удивлены этим союзом. Ключевые эпизоды рассказанной истории дают ответ на этот вопрос. Одной из несомненных фиксаций респондента является страсть к созерцанию женского наслаждения, понимаемого им как нечто абсолютное. Он — вуайер, и случайная удача, выпавшая ему летним вечером, способствовала стремительной регрессии к его счастливому детству, где он в воображении обладал всеми женщинами сразу, всем причинял оргазм и сам растворялся в этой амниотической стихии. (Его сновидения, грезы да и само увлечение рыбной ловлей — радикальная инфантильно-эротическая склонность.) Мы твердо знаем о нем одну вещь — его любовь не является личным чувством, это архаическое стремление, подобное медленно обрушивающейся лавине; стремление, как Вы понимаете, разрушительное.
Но есть и другая проблема в его жизни, связанная с нарушенной идентификацией. Не будем забывать о том, что непреодоленный Эдип чреват проблемами с индивидуализацией. Кто такой мой анализант? Одинокий король на песчаном пляже. В детстве он принадлежал небольшому братству, собирающему на побережье стеклянные шары (не знаете, кстати, что это захрень?) и владеющему миром. Симптомы всемогущества до сих пор у него на лбу написаны. Так вот, я полагаю, что и теперь он, так сказать, неразделенный субъект. Они с Анной — двойники с неразорванной пуповиной; они сами живут в стеклянном шаре, отделенном от мира прозрачной, но твердой преградой. Он говорит, что он перестал лгать. И в доказательство излагает нам правду об одной выдуманной истории, сообщая, как он выразился по другому поводу, «как все было на самом деле». Достаньте теперь Ивана Алексеевича из гроба и расспросите. Пусть он расскажет вам, действительно ли Оля Мещерская мастурбировала у папы в кабинете, а сам папа посылал букеты учительнице своей дочки? Но любому непредвзятому человеку очевидно, что анализант думать ни о чем не может, кроме как о женской мастурбации. Рассказчик ему, видишь ли, потребовался! Да он просто крадет у великого русского писателя рассказ и превращает его в собственный эротический фантазм. Это же он — тот самый, всегда отсутствующий Алексей Михайлович Малютин, вальяжный соблазнитель, это его лошади все время стоят у крыльца, его свитер пахнет английским одеколоном. Девочка погибает, но виной тому, конечно же, ее собственная неосмотрительность, а он только созерцает кладбищенскую архитектуру, превращая в литературный факт промозглую апрельскую погоду.
Анализант велеречиво рассуждает о судьбе, тогда как Вам, наверное, очевидно, что в данном случае речь идет о самом обычном «навязчивом повторении». Именно повторение является его, еще не осознанной им самим, проблемой, отсюда и можно, с моей точки зрения, начать атаку на его болезненное расстройство. Я прочитала рассказ Бунина «Легкое дыхание» и теперь знаю, зачем понадобилась ему, зачем он понюхал мои волосы, когда я слушала его сердце, зачем пугал меня в лифте. Судя по всему, в своем фантазматическом мире он отвел мне место классной дамы, свидетеля, случайно проникшего в чью-то спальню и теперь обреченного всю жизнь размышлять о чужих куннилингусах и подробностях половых актов. Должна заметить, что чувствую, как это оскорбляет мою профессиональную гордость.
Не подумайте, что я во власти эмоций. Уверяю Вас, что вполне способна контролировать и его провокативное поведение, и собственные реакции. Навязчивое повторение хоть и заставляет своих жертв проживать одно и то же событие, как вновь и вновь наступающее настоящее, однако оно же структурирует перенос, — я об этом хорошо помню.
Итак, я вижу клиническую картину и, вполне возможно, могла бы ему помочь, но он до сих пор не объявился и ни разу не позвонил, хотя прошло столько времени! Возможно, с ним что-то случилось, у него элементы суицидального синдрома, у него аритмия, в конце концов.
Прошу Вас оценить адекватность моей реконструкции, а также сообщить мне, не имеете ли Вы каких-нибудь сведений, позволяющих отыскать моего пациента. Какие существуют легитимные меры при нежелательном, с терапевтической точки зрения, исчезновении пациента?
P. S. Вчера вечером, просматривая Psychoanalytical Review, я нашла небольшую заметку под названием «Impersonal love: Kuzma’s case». Ее автор — американский аналитик d-r Kate Lewin. Я немедленно отправила на адрес журнала сообщение для д-ра Левиной. Сегодня ночью я видела сон, который подробно излагаю.
Мне приснилась мама. Она была почему-то веселой и подарила мне какой-то странный сумрачный пейзаж в золотой раме. На картине изображен дом в окружении зелени. Но я понимала, что это такие низкие — по колено — тонкие кустики с микроскопическими розовыми цветками. Лил проливной дождь. На темной веранде, на ветру, сидели какие-то женщины и среди них — моя мама. Я сразу догадалась, что это она, потому что перед ней на столе лежало мое письмо. Глядя на картину, я слышу их голоса. Я не понимаю, о чем они говорят.