«Суку» на левой руке он тогда уничтожил. Раздобыл кусок наждачки и стер – подчистую, чуть ли не до кости. Исключительно для себя, поскольку для других это уже не имело никакого значения. А еще он втайне надеялся, что рука опять распухнет, и он немножко отлежится в санчасти.
Однако избавиться от этого слова ему не позволили. Его привязали к кровати и сделали новую татуировку – ярче, крупнее и гораздо заметней. На лбу.
Через месяц он очутился в госпитале, но не в «хирургии», а на психиатрической экспертизе. Военврачи душевнобольных не лечат, они лишь отбраковывают. Его комиссовали и перевезли в Москву – домой он вернулся, даже не прослужив положенных двух лет. Если только палату на двенадцать человек считать домом…
А потом пришла Дурь. Никто не понял, что это такое, – тогда, год назад. Никто не понимал и сейчас. Дурь – это то, что случилось с людьми. Или, может быть, с миром.
Однажды Витя проснулся – дома, то есть в двенадцатиместной палате, – и увидел, что дверь открыта. Больные разбрелись кто куда, и он тоже побрел. Их никто не задерживал – врачи и санитары сами превратились в больных, да и не только они…
Витя шел через весь город пешком, потому что транспорт не работал, и метро остановилось, и даже самолетов в небе не было. Он шел долго, целый день, и за этот день насмотрелся такого, что крезушные байки соседей по палате показались ему скучным выпуском новостей.
По пути он не встретил ни одного нормального человека, и у него возникло впечатление, что «день открытых дверей» устроили все психушки Москвы и области. Люди шлялись какие-то оглушенные, растерянные, все оглядывались по сторонам и словно бы что-то искали. Некоторые пытались друг с другом заговорить, но из этого редко получалось что-то хорошее.
Пока Витя добрался до квартиры в Бибиреве, где жила сестра, он увидел десяток серьезных потасовок и бесчисленное количество разбитых витрин. Он, удравший из дурдома, был в этом городе самым вменяемым. А сестре он рассказывал об их жизни целые сутки. Она почему-то помнила, что он никогда не служил в армии, и что он давно уехал на Север и там пропал, и что ему сейчас вообще не двадцать два года, а тридцать.
Бред сестры был настолько детальным и правдоподобным, что Витя мог бы и поверить – если б не рыжие больничные штаны, в которых он к ней пожаловал, и еще кое-что… Конечно, «Сука» на лбу.
Витя ждал, что со дня на день все наладится, но с каждым днем становилось только хуже. Он недоумевал, куда подевались врачи, милиционеры, военные – те, кому положено наводить порядок, пока не понял, что вот эти самые людишки, путающие «надысь» и «намедни», они все и есть – психиатры, бойцы ОМОНа, солдаты внутренних войск…
Ходили слухи, что в деревнях жить легче, – там и огород, и куры с кроликами, и отморозков поменьше, но Витю никуда особо не тянуло. Он привык жить в городе, как и миллионы других – голодных, запуганных, подчиняющихся любой гниде с ружьем. Они все продолжали на что-то надеяться, и в этом нудном, пустом ожидании продавали последнее, а потом и самих себя.
У Виктора никогда не было сестры. Нигде, ни в одном из слоев, которые он успел посетить. Здесь она была, и он превратил ее в проститутку…
Мухин свернул во двор и остановился. В висках и в затылке ухала тугая невыносимая боль, грудь не поспевала за легкими, и они бились о ребра, как разрезанный, но еще не сдохший карп. Да, бегать он не привык. Клянчить окурки, торговать сестрой, носить на лбу «суку» и откликаться на «Суку» – это другое дело, это легче…
Всего полтора года, чтобы опуститься так низко. Виктор не мог поверить, что это он, а не кто-то другой, что все это с ним, а не с персонажем из брутального детектива. Полтора года – от «суки» на лбу до полной ссученности. Привык…
Мухина даже не очень удивляло, что в этом слое ему на десять лет меньше. Выходит, здесь его родили позже… Сейчас он думал совсем о другом. Он пытался найти хоть какое-то оправдание тому, что сделал, или наоборот, не сделал вовремя. Молодость, недомыслие, слабая воля?.. Кого это интересует? Молодость пройдет, а «сука» останется – не наколка, так имя. И с ним – жизнь.
Единственное мыслимое объяснение – это психическая неполноценность того, кто здесь обитал. Единственный способ его не презирать – это не считать его человеком. Удобно. Но не убедительно. Не считать человеком себя – невозможно.
В дальнем углу двора послышалась какая-то возня, и узкая арка, возле которой стоял Виктор, отразила обозленные голоса. Из всех реплик он разобрал только возглас «сука!», но в данный момент это относилось не к нему. Тем не менее, Мухин испугался и юркнул в пустое окно подвального этажа. Оттуда, как из ДОТа, он наблюдал за тремя мужиками, волочившими молодую женщину.
Когда-то это был глухой двор с единственной аркой, но люди сочли, что обходить дома по кругу – слишком большая морока, и прорубили в кирпичном заборе отверстие. Примыкавшая ко двору типография по понятным причинам не работала и после бойни за старый ручной пресс опустела окончательно. Победители добили раненых и укатили трофей на телеге. Побежденные остались лежать в переплетном цехе, и через два дня жары на территорию типографии уже не мог зайти никто.
Вот через эту территорию ее и вели – худенькую брюнетку в серой телогрейке, подпоясанной бельевой веревкой. Женщина шла не по своей воле, но и сопротивлялась скорее для проформы – все равно никто не поможет.
Каменный мешок – три здания старой постройки и высокий забор типографии – смотрел на это равнодушно, точнее, не смотрел вовсе. Большинство окон со второго по четвертый этаж были заколочены кровельным железом, на первом и пятом никто, как правило, не жил – холодно, да и опасно.
Женщина начала упираться сильнее, даже что-то крикнула, но из домов не отозвались. Если кто и глянул в щелочку, то немедленно отпрянул: у одного мужика в рваном милицейском кителе висел на плече карабин.
Виктор отвернулся от окна и суматошно зашарил глазами по полу. Комната была завалена разным хламом, и чутье подсказывало: что-нибудь толковое тут найдется непременно. Мухин, еще не осознавая своего замысла, подхватил кусок проволоки и метнулся в смежную комнату. Проволока пригодится всегда, а вот что к ней…
А к ней – обрезок трубы, догадался Виктор, но по-прежнему как-то отстраненно, не вполне понимая, о чем речь. Труба с обеих сторон была забита землей, и это ему особенно понравилось. Мухин поднял половинку кирпича, обернул ее в рваный полиэтиленовый пакет и застыл, соображая, что же дальше. Трубу и кирпич надо сложить вместе, но этого недостаточно… Будильник!
Часы Сука рассматривал исключительно как средство обмена, сам он давно научился определять время по небу. За будильник он планировал выручить от семи до десяти картофелин или двух-трех голубей. Обойдется, сука.
Виктор примотал часы к кирпичу и вставил между ними кусок трубы – получилось натуральное взрывное устройство из среднего фильмеца, которые в изобилии крутили по ящику до прихода Дури. Стрелки он перевел на «11:55», будильник поставил ровно на двенадцать.