Мокрый, дрожащий, слепой и почти что голый без своего рюкзака – он мало чем отличался от младенца, только что появившегося на свет. Правда, не было никакого света, и Антон чувствовал себя не ново-, а скорее перерожденным. Он падал с высоты и не разбился. Захлебывался в бурном потоке и не утонул. Он вынес для себя урок: страх может парализовать, но может и мобилизовать. Конечно, от этого вывода еще долгий путь до первой удачной попытки заставить свой страх служить тебе во благо, но радовало уже то, что он твердо стоит на этом пути. Он чувствовал себя непобедимым и жалел, что к тридцати годам не накопил солидного багажа предрассудков и фобий, с которыми теперь мог бы справиться одной левой. Его смех, без сомнения, был проявлением истерической реакции, но все-таки лучшим, чем рыдания или биение о стену головой.
Так, смеясь, он на ощупь прошел всю Ирригационную Долину, в конце которой Ревун нырнул под Лежачий Камень и больше не вынырнул, спустился в Каньон Глупости, миновал Грязное Поле, лишь единожды запнувшись обеими ногами о Камень Преткновения, зато и хлебнув этой самой грязи по уши. Юркой мыслью пронзил Последнюю Извилину, едва не свернул себе шею, выбираясь из Восхода Ума Над Разумом и в итоге оказался на Задумчивой Ступеньке, чей острый край врезался ему прямо в…
Ну вот, он начал забывать слова. И ладно бы какие-нибудь сверхсложные термины, а то ведь простенькое словцо, специально выведенное для таких, как он, эстетствующих эрудитов, название пятой точки по древнегречески. Благообразное и благозвучное словцо, такое и в застольной беседе употребить не грех, а вот выветрилось из памяти, как… снова не помню! Сколько же в нем сейчас по Цельсию? Антон коснулся запястьем лба, но рука была такой же горячей, как и голова. Изотермический закон Бойля и этого… второго. Если уж человек температурит, то всем телом. Ни кашля, ни насморка, только мозги кипят и голова тяготеет к земле, будто в череп через естественные отверстия залили расплавленный свинец, да ломота во всех суставах, мышцах, сухожилиях. Значит, все-таки есть еще чему ломаться? Ну разве не повод для оптимизма? Да и в высокой температуре, если взглянуть на нее с научной точки зрения, тоже ничего плохого нет. Вот сейчас разогреемся до сорока градусов, запустим в крови процесс, который Луи Пастер применил для получения «долгоиграющего» молока, через пару часов все микробы-бактерии сами повыведутся.
Вынырнув из мутной трясины памяти, фамилия изобретателя пастеризации подняла со дна еще кое-какой интеллектуальный мусорок, в том числе подзабытое архаичное словцо. Афедрон, конечно же! В самом деле, пора уже оторвать афедрон от Задумчивой Ступеньки, вырубленной, не иначе, из Философского Камня. Пока сидишь на нем – лезет в голову всяческая заумь, а как встанешь…
Антон с трудом встал и двинулся вперед, не ожидая помощи из Франции и не видя вокруг ничего, кроме смутных очертаний левого запястья, проступающих в зеленоватом свете стрелок и насечек на циферблате. Где мог, шел где не мог – полз, на четвереньках или по-пластунски, но только вперед. На плутания не осталось жизненных сил. Если на пути встретится развилка, пообещал он себе, я размозжу голову об острый угол, как какая-нибудь героиня Алькиного любимого романа. Алькиного… Проглотил тоску, сухим комом застрявшую в горле. Не время.
Старался не думать ни о чем. Ни о еде, ни о сне, ни об осмысленности собственных действий, а в особенности – об оставшейся в десяти парсеках позади жене. Он удалялся от нее, а не бежал навстречу, но именно в этом удалении видел единственный шанс спасти ее – крошечный, как лапка блохи на горбу верблюда, проходящего сквозь игольное ушко. Он старался не думать… И, как ни странно, у него почти получалось.
Мысли прочь, сомнения долой, только тупое упорство, заставляющее снова и снова переставлять ноги. Ать-два! Ать-два! Голова моя пуста. Ать-два! Ать-два! Арифметика проста. А от перестановки ног, знаете ли, много чего может измениться. Ать-два… Как на армейском плацу под отрывистые команды сержанта. Левой! Левой! Раз, два, три… И отставить разговорчики в строю! Отставить идиотские вопросы вроде «Товарищ сержант! А когда же шагать правой?» Все отставить…
Однако как болит эта самая… О-о!
Как ни хорохорился Антон, как ни бодрился, все-таки настал такой момент, когда идти вперед стало невозможно. Ползти тоже. Причем ни вперед, ни назад. Тупик этого… когда все плачут… Отчаяния! И не поможет ни маниакальная решимость, ни истекающий желчью сарказм. Он просто не сумеет развернуться в тесном тупике. И ногами вперед уже не выберется. Слишком тесно. Застрял, как предрекала Алька после Прощального Банкета в Колонном Зале. Как Винни-Пух в гостях у Кролика. Только не от обжорства, а как раз наоборот. Непривычная худоба, натянувшие кожу ребра и прилипший к позвоночнику живот загнали Антона в щель, в которую в нормальном состоянии ума и тела он никогда бы не сунулся. Нет, Тупик Отчаяния – не самое подходящее название. Пусть будет Последним Пристанищем Самоуверенного Идиота.
Мамочка моя! Как все несправедливо, сетовал Антон, обшаривая пятачок стены перед собой, когда рука его неожиданно провалилась в пустоту. По локоть. Он с удивлением вытащил руку, задумчиво сжал пальцы в кулак и обрушил на стену сокрушительный удар, вложив в него все, что накопилось в душе и теле: всю свою слабость, весь страх, все отчаянье. Брызнули камни из-под разбитых костяшек, осыпались куда-то вовне. Отверстие стало шире. Антон принялся нетерпеливо крошить его края ослабевшими пальцами. В носу засвербело от каменной пыли. Вернее, уже не каменной, это было что-то известковое наподобие гипса. А-апчхи! Значит, правда.
Теперь рука просовывалась внутрь до плеча. Пошеру-див в темноте, Антон коснулся пальцами чего-то гладкого. Железо? Постучал костяшками – звонко. Железо! В какой-то липкой смазке. Куда это его занесло?
– У-у! – позвал он в дыру.
Гладкое железо молчало.
Голова, вспомнил Антон название тяжелой штуки, которая причиняла ему столько боли. Сейчас просуну голову, а остальное… остальное в принципе уже неважно. Медленно, щекоча известняк бородой и кудрями, в дыру протиснулась голова и примкнувшее к ней левое плечо. Следом, отставая на полкорпуса, потянулось правое. Недовольно затрещала ткань на плечах, раздираемая на эполеты, и левый локоть ушел в отрыв, обниматься с гладким железом. Ого, что-то закругленное. Бочка? Наверняка! Еще сантиметрик, еще полсантиметрика, глубокий выдох, еще глубже, выдох на выдохе… Грудная клетка хрустнула ребрами, но вроде прошла. За ней осой – осиной?! – проскочила заново обретенная талия. Дальше… Стоп! А вот с некстати помянутым афедроном приключился неожиданный затык. Ягодицы будто заклинило между двумя мирами – Неровных Камней и Гладкого Железа. С чего бы? Неделю ведь ничего не ел, а то и все две. Половинка мерзкой на вкус устрицы-мокрицы не в счет! Штаны болтаются, как на пугале. Странно… Дернулся вперед, назад. Нет, не ягодицы. Поясной ремень-совсем ослабел, брат? – зацепился за что-то задней частью. Антон пошарил правой, отстающей рукой по ту сторону стены и нашарил похожий на загнутый палец выступ. Покряхтев, освободился. Ты у меня повыступай! Ну все. Бедра, колени, щиколотки – уже дело техники. Можно сказать, просочился. Проник. Рухнул мертвым грузом на жесткий пол. Больно, но здорово: все-таки пол! Мамочка моя, настоящий пол! Гладенький, прохладный! Эх, так бы и лежал, прислонясь потной щекой к бетонной плите. Нельзя! Дашь слабину – потом не встанешь. Пощупал воздух по сторонам. Справа опять наткнулся на гладкое железо. Не закругленное – прямое, угловатое. Оперся, встал… Ноги подогнулись. Ухватился второй рукой, выпрямился, пошел, на ходу ощупывая все, к чему прикасался.